Школьная библиотека

прижавшись друг к дружке, две пухлые постели. Лампа оказалась вмавританском стиле, занавески на окнах были желтые, что сулилопо утрам обманный солнечный свет,-- и в простенки виселагравюра: вундеркинд в ночной рубашонке до пят играет наогромном рояле, и отец, в сером халате, со свечой в руке,замер, приоткрыв дверь,

Кое-что пришлось добавить, кое-что изъять. Из гостиной былубран портрет хозяйского дедушки, а из кабинета поспешноизгнали восточного вида столик с перламутровой шахматнойдоской. Окно в ванной комнате, снизу голубовато-искристое,будто подернутое морозом, оказалось надтреснутым в своейверхней прозрачной части, и пришлось вставить новое стекло. Вкухне и в людской побелили потолки. Под сенью салонной пальмывырос граммофон. Вообще же говоря, осматривая и подправляя эту"квартиру на барскую ногу, снятую на скорую руку",-- как шутилотец,-- она не могла отделаться от мысли, что все это тольковременное, придется, вероятно, увезти Лужина из Берлина,развлекать его другими странами. Всякое будущее неизвестно,-но иногда оно приобретает особую туманность, словно на подмогуестественной скрытности судьбы приходит какая-то другая сила,распространяющая этот упругий туман, от которого отскакиваетмысль.

Но как Лужин был мягок и мил в эти дни... Как он уютносидел, одетый в новый костюм и украшенный дымчатым галстуком,за чайным столом и вежливо, если и не совсем впопад, поддакивалсобеседнику. Его будущая теща рассказала знакомым, что Лужинрешил бросить шахматную игру. которая слишком много отнималавремени, но что он об этом не любит говорить,-- и теперь ОлегСергеевич Смирновский уже не требовал партии, а с огоньком вглазах раскрывал ему таинственные махинации масонов и дажеобещал дать прочесть замечательную брошюру.

В учреждениях, куда они ходили сообщать чиновникам онамерении вступить в брак, Лужин вел себя, как взрослый, всебумаги нес сам, благоговейно, бережно, и заполнял бланки слюбовью, отчетливо выводя каждую букву. Почерк у него былкругленький, необыкновенно аккуратный, и немало времени уходилона осторожное развинчивание новой самопишущей ручки, которую оннесколько жеманно отряхивал в сторону, прежде чем приступить кписанию, а потом, насладившись скольжением золотого пера, также осторожно совал обратно в сердечный карманчик, блестящейзацепкой наружу. И с удовольствием он сопровождал невесту помагазинам и ждал, как интересного сюрприза, квартиры, которойона решила до свадьбы ему не показывать.

В течение двух недель, пока их имена были вывешенынапоказ,-- то на адрес жениха, то на адрес невесты, сталиприходить предложения разных недремлющих фирм: экипажи длясвадеб и похорон (с изображением кареты, запряженной паройгалопирующих лошадей), фраки напрокат, цилиндры, мебель, вино,наемные залы, аптекарские принадлежности. Лужин добросовестнорассматривал иллюстрированные прейскуранты и складывал их усебя, удивляясь, почему невеста так презрительно относится ковсем этим любопытным предложениям. Были предложения другогорода. Было то, что Лужин называл "небольшое апарте", с будущимтестем, приятный разговор, во время которого тот предложилустроить его в коммерческое предприятие,-- ко5чно, погодя, несейчас, пускай поживут спокойно несколько месяцев. "Жизнь, мойДруг, так устроена,-- говорилось в этой беседе,-- что за каждуюсекунду человек должен платить, по самому минимальному расчету,1/432 часть пфеннига, и это будет жизнь нищенская; вам же нужносодержать жену, привыкшую к известной роскоши". "Да-да",-сказал Лужин, радостно улыбаясь и стараясь вывернуть в умесложное вычисление, проделанное с такой нежной ловкостью егособеседником. "Для этого требуется несколько больше денег",-продолжал тот, и Лужин затаил дыхание в ожидании нового фокуса

"Секунда будет обходиться... дороже. Повторяю, я готов первоевремя -- первый год, скажем,-- щедро приходить вам на помощь..

Но со временем... Вот вы побываете у меня как-нибудь в конторе,я вам покажу интересные вещи".

Так приятнейшим образом все кругом старалось расцветитьпустоту лужинской жизни. Он давал себя укачивать, баловать,щекотать, принимал с зажмуренной душой ласковую жизнь,обволакивавшую его со всех сторон. Будущее смутнопредставлялось ему, как молчаливое объятие, длящееся без конца,в счастливой полутемноте, где проходят, попадают в луч искрываются опять, смеясь и покачиваясь, разнообразные игрушкимира сего. Но в неизбежные минуты жениховского одиночества,поздним вечером, ранним утром, бывало ощущение страннойпустоты, как будто в красочной складной картине, составленнойна скатерти, оказались незаполненные, вычурного очерка,пробелы. И однажды во сне он увидел Турати, сидящего к немуспиной. Турати глубоко задумался, опираясь на руку, но из-заего широкой спины не видать было того, над чем он в раздумийпоник. Лужин не хотел это увидеть, боялся увидеть, но все жеосторожно стал заглядывать через черное плечо, И тогда онувидел, что перед Турати стоит тарелка супа и что не опираетсяон на руку, а просто затыкает за воротник салфетку. И вноябрьский день, которому этот сон предшествовал, Лужинженился.

Олег Сергеевич Смирновский и некий балтийский барон былисвидетелями того, как Лужина и его невесту провели в большуюкомнату и усадили за длинный стол, покрытый сукном. Чиновникпеременил пиджак на поношенный сюртук и прочел брачныйприговор. При этом все встали. После чего, с профессиональнойулыбкой, чиновник почтил новобрачных сырым рукопожатием, и всебыло кончено. У выхода толстый швейцар, мечтая о полтиннике,поклонился, поздравляя, и Лужин добродушно сунул ему руку,которую тот принял на ладонь, не сразу сообразив, что эточеловеческая рука, а не подачка.

В тот же день было и церковное венчание. Последний разЛужин побывал в церкви много лет назад, на панихиде по матери

Пятясь дальше в глубину прошлого, он помнил ночные вербныевозвращения со свечечкой, метавшейся в руках, ошалевшей оттого, что вынесли ее из теплой церкви в неизвестную ночь, инаконец умиравшей от разрыва сердца, когда на углу улицыналетал ветер с Невы. Были исповеди в домовой церкви наПочтамтской, и особенно стучали сапоги в ее темноватой пустыне,передвигались, словно откашливаясь, стулья, на которых друг задругом сидели ожидавшие, и порой из таинственно завешенногоугла вырывался шепот. И пасхальные ночи он помнил: дьякон читалрыдающим басом и, все еще всхлипывая, широким движениемзакрывал огромное Евангелие... И он помнил, как легко ипронзительно, вызывая сосущее чувство под ложечкой, звучалонатощак слово "фасха" в устах изможденного священника; ипомнил, как было всегда трудно уловить то мгновение, когдакадило плавно метит в тебя, именно в тебя, а не в соседа, и такпоклониться, чтобы в точности поклон пришелся на кадильныйвзмах. Был запах ладана, и горячее падение восковой капли накостяшки руки, и темный, медовый лоск образа, ожидавшеголобзания. Томные воспоминания, смуглота, поблескиванья, вкусныйцерковный воздух и мурашки в ногах. И ко всему этому теперьприбавилась дымчатая невеста, и венец, который вздрагивал ввоздухе, над самой головой, и мог того и гляди упасть. Оносторожно косился на него, и ему показалось раза два, чточья-то незримая рука, державшая венец, передает его другой тоженезримой руке. "Да-да",-- поспешно ответил он на вопроссвященника и еще хотел прибавить, как все это хорошо. истранно, и мягко для души, но только взволнованно прочистилгорло, и свет в глазах стал расплывчато лучиться.

А затем, когда все сидели за большим столом, у него былотакое же чувство, как когда приходишь домой после заутрени, нждет тебя масленый баран с золотыми рогами, окорок, девственноровная пасха, за которую хочется приняться раньше всего, минуяветчину и яйца. Было жарко и шумно, за столом сидело многолюдей, бывших, вероятно, и в церкви,-- ничего, ничего, пустьпобудут до поры, до времени... Лужина глядела на мужа, накудрю, на прекрасно сшитый фрак, на кривую полуулыбку, скоторой он приветствовал блюда. Ее мать, щедро напудренная, вочень открытом спереди платье, показывавшем, как в старыевремена, тесную выемку между ее приподнятых, екатерининскихгрудей, держалась молодцом и даже говорила зятю "ты", так чтоЛужин некоторое время не понимал, к кому. она обращается. Онвыпил всего два бокала шампанского, и волнами стала находить нанего приятная сонливость. Вышли на улицу. Черная, ветреная ночьмягко ударила его в грудь, не защищенную недоразвитым фрачнымжилетом, и жена попросила запахнуть пальто. Ее отец, весь вечерулыбавшийся и поднимавший бокал каким-то особенным образом-молча, до уровня глаз,-- манера, перенятая у одного дипломата,говорившего очень изящно "скоуль",-- теперь все так же улыбаясьодними глазами, поднимал в знак прощания блестящую при светефонаря связку дверных ключей. Мать, придерживая на плече