Школьная библиотека

сердцеведца. Однако это ошибка. Воры-сердцеведцы встречаются чрезвычайноредко; чаще же случается, что мошенник даже самый грандиозный только вэтой сфере и является замечательным деятелем, вне же пределов ее никакихспособностей не выказывает. Для того чтобы воровать с успехом, нужно обладать только проворством и жадностью. Жадность в особенности необходима, потому что за малую кражу можно попасть под суд. Но какими бы именами ни прикрывало себя ограбление, все-таки сфера грабителя останется совершенно другою, нежели сфера сердцеведца, ибо последний уловляет людей,тогда как первый уловляет только принадлежащие им бумажники и платки

Следовательно, ежели человек, произведший в свою пользу отчуждение насумму в несколько миллионов рублей, сделается впоследствии даже меценатом и построит мраморный палаццо, в котором сосредоточит все чудеса науки и искусства, то его все-таки нельзя назвать искусным общественным деятелем, а следует назвать только искусным мошенником.

Но в то время истины эти были еще неизвестны, и репутация сердцеведцаутвердилась за Грустиловым беспрепятственно. В сущности, однако ж, этобыло не так. Если бы Грустилов стоял действительно на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, какживотворное начало, только тогда может считать себя достигающим полезныхцелей, когда оно концентрируется в известных пределах. Если тунеядствосуществует, то предполагается само собою, что рядом с ним существует итрудолюбие - на этом зиждется вся наука политической экономии. Трудолюбие питает тунеядство, тунеядство оплодотворяет трудолюбие - вотединственная формула, которую, с точки зрения науки, можно свободно прилагать ко всем явлениям жизни. Грустилов ничего этого не понимал. Он думал, что тунеядствовать могут все поголовно и что производительные силыстраны не только не иссякнут от этого, но даже увеличатся. Это было первое грубое его заблуждение.

Второе заблуждение заключалось в том, что он слишком увлекся блестящею стороною внутренней политики своих предшественников. Внимая рассказам о благосклонном бездействии майора Прыща, он соблазнился картиноюобщего ликования, бывшего результатом этого бездействия. Но он упустилиз виду, во-первых, что народы даже самые зрелые не могут благоденствовать слишком продолжительное время, не рискуя впасть в грубый материализм, и, во-вторых, что собственно в Глупове, благодаря вывезенному изПарижа духу вольномыслия, благоденствие в значительной степени осложнялось озорством. Нет спора, что можно и даже должно давать народам случайвкушать от плода познания добра и зла, но нужно держать этот плод твердой рукою и притом так, чтобы можно было во всякое время отнять его отслишком лакомых уст.

Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году вГлупове был чувствительный недород, а в следующем году не родилось совсем ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой, дотого понадеялись на свое счастие, что, не вспахав земли, зря разбросализерно по целине.

- И так, шельма, родит! - говорили они в чаду гордыни.

Но надежды их не сбылись, и когда поля весной освоEдились от снега,то глуповцы не без изумления увидели, что они стоят совсем голые. Пообыкновению, явление это приписали действию враждебных сил и завинилибогов за то, что они не оказали жителям достаточной защиты. Начали сечьВолоса, который выдержал наказание стоически, потом принялись за Ярилу,и говорят, будто бы в глазах его показались слезы. Глуповцы в ужасе разбежались по кабакам и стали ждать, что будет. Но ничего особенного непроизошло. Был дождь и было ведро, но полезных злаков на незасеянных полях не появилось.

Грустилов присутствовал на костюмированном балу (в то время у глуповцев была каждый день масленица), когда весть о бедствии, угрожавшем Глупову, дошла до него. По-видимому, он ничего не подозревал. Весело шутя спредводительшей, он рассказывал ей, что в скором времени ожидается такаявыкройка дамских платьев, что можно будет по прямой линии видеть паркет,на котором стоит женщина. Потом завел речь о прелестях уединенной жизнии вскользь заявил, что он и сам надеется когда-нибудь найти отдохновениев стенах монастыря.

- Конечно, женского? - спросила предводительша, лукаво улыбаясь.

- Если вы изволите быть в нем настоятельницей, то я хоть сейчас готовдать обет послушания, - галантерейно отвечал Грустилов.

Но этому вечеру суждено было провести глубокую демаркационную чертуво внутренней политике Грустилова. Бал разгорался; танцующие кружилисьнеистово, в вихре развевающихся платьев и локонов мелькали белые, обнаженные, душистые плечи. Постепенно разыгрываясь, фантазия Грустилова умчалась наконец в надзвездный мир, куда он, по очереди, переселил вместес собою всех этих полуобнаженных богинь, которых бюсты так глубоко уязвляли его сердце. Скоро, однако ж, и в надзвездном мире сделалось душно;тогда он удалился в уединенную комнату и, усевшись среди зелени померанцев и миртов, впал в забытье.

В эту самую минуту перед ним явилась маска и положила ему на плечосвою руку. Он сразу понял, что это - она. Она так тихо подошла к нему,как будто под атласным домино, довольно, впрочем явственно обличавшим еевоздушные формы, скрывалась не женщина, а сильф. По плечам рассыпалисьрусые, почти пепельные кудри, из-под маски глядели голубые глаза, а обнаженный подбородок обнаруживал существование ямочки, в которой, казалось, свил свое гнездо амур. Все в ней было полно какого-то скромного ив то же время небезрасчетного изящества, начиная от духов violettes deParme24, которыми опрыскан был ее платок, и кончая щегольскою перчаткой,обтягивавшей ее маленькую, аристократическую ручку. Очевидно, однако ж,что она находилась в волнении, потому что грудь ее трепетно поднималась,а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.

- Проснись, падший брат! - сказала она Грустилову.

Грустилов не понял; он думал, что ей представилось, будто он спит, ив доказательство, что это ошибка, стал простирать руки.

- Не о теле, а о душе говорю я! - грустно продолжала маска, - не тело, а душа спит... глубоко спит!

Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснелав идолопоклонстве, то слово истины, конечно, не могло сразу проникнуть внее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказалабольшой глуповский пожар и которая, во время отпадения глуповцев в идолопоклонство, одна осталась верною истинному Богу.

- Нет, я не та, которую ты во мне подозреваешь, - продолжала междутем таинственная незнакомка, как бы угадав его мысли, - я не Аксиньюшка,ибо недостойна облобызать даже прах ее ног. Я просто такая же грешница,как и ты!

С этими словами она сняла с лица своего маску.

Грустилов был поражен. Перед ним было прелестнейшее женское личико,какое когда-нибудь удавалось ему видеть. Случилось ему, правда, встретить нечто подобное в вольном городе Гамбурге, но это было так давно,что прошлое казалось как бы задернутым пеленою. Да; это именно те самыепепельные кудри, та самая матовая белизна лица, те самые голубые глаза;тот самый полный и трепещущий бюст; но как все это преобразилось в новойобстановке, как выступило вперед лучшими, интереснейшими своими сторонами! Но еще более поразило Грустилова, что незнакомка с такою прозорливостью угадала его предположение об Аксиньюшке...

- Я - твое внутреннее слово! и послана объявить тебе свет Фавора, которого ты ищешь, сам того не зная! - продолжала между тем незнакомка, но не спрашивай, кто меня послал, потому что я и сама объявить о сем неумею!

- Но кто же ты! - вскричал встревоженный Грустилов.

- Я та самая юродивая дева, которую ты видел с потухшим светильникомв вольном городе Гамбурге! Долгое время находилась я в состоянии томления, долгое время безуспешно стремилась к свету, но князь тьмы слишкомискусен, чтобы разом упустить из рук свою жертву! Однако там мой путьуже был начертан! Явился здешний аптекарь Пфейфер и, вступив со мной вбрак, увлек меня в Глупов; здесь я познакомилась с Аксиньюшкой, - и задача просветления обозначилась передо мной так ясно, что восторг овладелвсем существом моим. Но если бы ты знал, как жестока была борьба!

Она остановилась, подавленная скорбными воспоминаниями; он же алчнопростирал руки, как бы желая осязать это непостижимое существо.

- Прими руки! - кротко сказала она, - не осязанием, но мыслью ты должен прикасаться ко мне, чтобы выслушать то, что я должна тебе открыть!

- Но не лучше ли будет, ежели мы удалимся в комнату более уединенную?- спросил он робко, как бы сам сомневаясь в приличии своего вопроса.

Однако же она согласилась, и они удалились в один из тех очаровательных приютов, которые со времен Микаладзе устраивались для градоначальников во всех мало-мальски порядочных домах города Глупова. Что происходило между ними - это для всех осталось тайною; но он вышел из приюта расстроенный и с заплаканными глазами. Внутреннее слово подействовалотак сильно, что он даже не удостоил танцующих взглядом и прямо отправился домой.

Происшествие это произвело сильное впечатление на глуповцев. Сталидоискиваться, откуда явилась Пфейферша. Одни говорили, что она не болеекак интриганка, которая, с ведома мужа, задумала овладеть Грустиловым,чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильнуюконкуренцию. Другие утверждали, что Пфейферша еще в вольном городе Гамбурге полюбила Грустилова за его меланхолический вид и вышла замуж заПфейфера единственно затем, чтобы соединиться с Грустиловым и сосредоточить на себе ту чувствительность, которую он бесполезно растрачивал натакие пустые зрелища, как токованье тетеревов и кокоток.

Как бы то ни было, нельзя отвергать, что это была женщина далеко недюжинная. Из оставшейся после нее переписки видно, что она находилась в