Школьная библиотека

чаще повторялись свидания, тем мучительнее становились сомнения. Наконецон не выдержал и сообщил о своих подозрениях письмоводителю дворянскойопеки Половинкину.

- Пахнет от него! - говорил он своему изумленному наперснику, - пахнет! Точно вот в колбасной лавке!

- Может быть, они трюфельной помадой голову себе мажут-с? - усомнилсяПоловинкин.

- Ну, это, брат, дудки! После этого каждый поросенок будет тебе вглаза лгать, что он не поросенок, а только поросячьими духами прыскается!

На первый раз разговор не имел других последствий, но мысль о поросячьих духах глубоко запала в душу предводителя. Впавши в гастрономическую тоску, он слонялся по городу, словно влюбленный, и, завидев где-нибудь Прыща, самым нелепым образом облизывался. Однажды, во время какого-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во времямасленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником,вне себя вскочил с своего места и крикнул: "Уксусу и горчицы!" И затем,припав к градоначальнической голове, стал ее нюхать.

Изумление лиц, присутствовавших при этой загадочной сцене, было беспредельно. Странным показалось и то, что градоначальник, хотя и сквозьзубы, но довольно неосторожно сказал:

- Угадал, каналья!

И потом, спохватившись, с непринужденностию, очевидно притворною,прибавил:

- Кажется, наш достойнейший предводитель принял мою голову за фаршированную... ха, ха!

Увы! Это косвенное признание заключало в себе самую горькую правду!

Предводитель упал в обморок и вытерпел горячку, но ничего не забыл иничему не научился. Произошло несколько сцен, почти неприличных. Предводитель юлил, кружился и наконец, очутившись однажды с Прыщом глаз наглаз, решился.

- Кусочек! - стонал он перед градоначальником, зорко следя за выражением глаз облюбованной им жертвы.

При первом же звуке столь определенно формулированной просьбы градоначальник дрогнул. Положение его сразу обрисовалось с той бесповоротнойясностью, при которой всякие соглашения становятся бесполезными. Он робко взглянул на своего обидчика и, встретив его полный решимости взор,вдруг впал в состояние беспредельной тоски.

Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязаласьборьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза егосверкали, брюхо сладостно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника "душкой", "милкой" и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть головы и немедленнопроглотил...

За первым ломтем последовал другой, потом третий, до тех пор, пока неосталось ни крохи...

Тогда градоначальник вдруг вскочил и стал обтирать лапками те местасвоего тела, которые предводитель полил уксусом. Потом он закружился наодном месте и вдруг всем корпусом грохнулся на пол.

На другой день глуповцы узнали, что у градоначальника их была фаршированная голова...

Но никто не догадался, что, благодаря именно этому обстоятельству,город был доведен до такого благосостояния, которому подобного не представляли летописи с самого его основания

ПОКЛОНЕНИЕ МАМОНЕ И ПОКАЯНИЕ

Человеческая жизнь - сновидение, говорят философы-спиритуалисты, иесли б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история - тоже сновидение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы,однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются поместам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливаетсяне без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет ипокрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясныхтипических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивыеи неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-видимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня

Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себячувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество. Источник, изкоторого вышла эта тревога, уже замутился; начала, во имя которых возникла борьба, стушевались; остается борьба для борьбы, искусство для искусства, изобретающее дыбу, хождение по спицам и т. д

Конечно, тревога эта преимущественно сосредоточивается на поверхности; однако ж едва ли возможно утверждать, что и на дне в это время обстоит благополучно. Что происходит в тех слоях пучины, которые следуютнепосредственно за верхним слоем и далее, до самого дна? пребывают лиони спокойными, или и на них производит свое давление тревога, обнаружившаяся в верхнем слое? - с полною достоверностью определить это невозможно, так как вообще у нас еще нет привычки приглядываться к тому, чтоуходит далеко вглубь. Но едва ли мы ошибемся, сказавши, что давлениечувствуется и там. Отчасти оно выражается в форме материальных ущербов иутрат, но преимущественно в форме более или менее продолжительной отсрочки общественного развития. И хотя результаты этих утрат с особенноюгоречью сказываются лишь впоследствии, однако ж можно догадаться, что исовременники без особенного удовольствия относятся к тем давлениям, которые тяготеют над ними.

Одну из таких тяжких исторических эпох, вероятно, переживал Глупов вописываемое летописцем время. Собственная внутренняя жизнь города спряталась на дно, на поверхность же выступили какие-то злостные эманации,которые и завладели всецело ареной истории. Искусственные примеси сверхудонизу опутали Глупов, и ежели можно сказать, что в общей экономии егосуществования эта искусственность была небесполезна, то с не меньшеюправдой можно утверждать и то, что люди, живущие под гнетом ее, суть люди не весьма счастливые. Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познатьпользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаевадля того, чтоб ознакомится с настоящею отвагою, - как хотите, а такойудел не может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным,хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, уоEтребленная в свое время и в своем месте,тоже не вредит.

При таких условиях невозможно ожидать, чтобы обыватели оказали какие-нибудь подвиги по части благоустройства и благочиния или особенноуспели по части наук и искусств. Для них подобные исторические эпохисуть годы учения, в течение которых они испытывают себя в одном: в какоймере они могут претерпеть. Такими именно и представляет нам летописецсвоих сограждан. Из рассказа его видно, что глуповцы беспрекословно подчиняются капризам истории и не представляют никаких данных, по которымможно было бы судить о степени их зрелости, в смысле самоуправления;что, напротив того, они мечутся из стороны в сторону, без всякого плана,как бы гонимые безотчетным страхом. Никто не станет отрицать, что этакартина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материаломдля нее служит человек, которому с изумительным постоянством долбят голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кромеошеломления. Историю этих ошеломлений летописец раскрывает перед нами стою безыскусственностью и правдою, которыми всегда отличаются рассказыбытописателей-архивариусов. По моему мнению, это все, чего мы имеем право требовать от него. Никакого преднамеренного глумления в рассказе егоне замечается: напротив того, во многих местах заметно даже сочувствие кбедным ошеломляемым. Уже один тот факт, что, несмотря на смертный бой,глуповцы все-таки продолжают жить, достаточно свидетельствует в пользуих устойчивости и заслуживает серьезного внимания со стороны историка.

Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемойчерни, которая и доселе считается стоящею как бы вне пределов истории. Содной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаясяиздалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой - рассыпавшиесяпо углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнутьиз сопоставления стихий столь противоположных?

Что сила, о которой идет речь, отнюдь не выдуманная - это доказывается тем, что представление об ней даже положило основание целой исторической школе. Представители этой школы совершенно искренно проповедуют,что чем больше уничтожать обывателей, тем благополучнее они будут и темблестящее будет сама история. Конечно, это мнение не весьма умное, нокак доказать это людям, которые настолько в себе уверены, что никакихдоказательств не слушают и не принимают? Прежде нежели начать доказывать, надобно еще заставить себя выслушать, а как это сделать, когда жалобщик самого себя не умеет достаточно убедить, что его не следует истреблять?

- Говорил я ему: какой вы, сударь, имеете резон драться? а он толькознай по зубам щелкает: вот тебе резон! вот тебе резон!

Такова единственно ясная формула взаимных отношений, возможная приподобных условиях. Нет резона драться, но нет резона и не драться; в результате виднеется лишь печальная тавтология, в которой оплеуха объявляется оплеухою. Конечно, тавтология эта держится на нитке, на однойтолько нитке, но как оборвать эту нитку? - в этом-то весь и вопрос. Ивот само собою высказывается мнение: не лучше ли возложить упование набудущее? Это мнение тоже не весьма умное, но что же делать, если никаких