Школьная библиотека

сердца ваши при взгляде на шелепа и иные орудия, в коих, по высокоумномумнению вашему, якобы сила и свет просвещения замыкаются!"

По всем этим причинам, издатель настоящей истории находит совершенноестественным, что летописец, описывая административную деятельность Микаладзе, не очень-то щедр на подробности. Градоначальник этот важен нестолько как прямой деятель, сколько как первый зачинатель на том мирномпути, по которому чуть-чуть было не пошла глуповская цивилизация. Благотворная сила его действий была неуловима, ибо такие мероприятия, какрукопожатие, ласковая улыбка и вообще кроткое обращение, чувствуютсялишь непосредственно и не оставляют ярких и видимых следов в истории

Они не производят переворота ни в экономическом, ни в умственном положении страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их сечение, то должны будете сознаться, что разница тут огромная

Многие, рассматривая деятельность Микаладзе, находят ее не во всех отношениях безупречною. Говорят, например, что он не имел никакого правапрекращать просвещение - это так. Но, с другой стороны, если с просвещением фаталистически сопряжены экзекуции, то не требует ли благоразумие,чтоб даже и в таком очевидно полезном деле допускались краткие часы дляотдохновения? И еще говорят, что Микаладзе не имел права не издавать законов, - и это, конечно, справедливо. Но, с другой стороны, не видим лимы, что народы самые образованные наипаче почитают себя счастливыми ввоскресные и праздничные дни, то есть тогда, когда начальники мнят себяот писания законов свободными?

Пренебречь этими указаниями опыта едва ли возможно. Пускай рассказлетописца страдает недостатком ярких и осязательных фактов, - это недолжно мешать нам признать, что Микаладзе был первый в ряду глуповскихградоначальников, который установил драгоценнейший из всех административных прецедентов - прецедент кроткого и бесскверного славословия. Положим, что прецедент этот не представлял ничего особенно твердого; положим, что в дальнейшем своем развитии он подвергался многим случайностямболее или менее жестоким; но нельзя отрицать, что, будучи однажды введен, он уже никогда не умирал совершенно, а время от времени даже довольно вразумительно напоминал о своем существовании. Ужели же этого мало?

Одну имел слабость этот достойный правитель - это какое-то неудержимое, почти горячечное стремление к женскому полу. Летописец довольноподробно останавливается на этой особенности своего героя, но замечательно, что в рассказе его не видится ни горечи, ни озлобления. Одинтолько раз он выражается так: "Много было от него порчи женам и девамглуповским", и этим как будто дает понять, что, и по его мнению, все-таки было бы лучше, если б порчи не было. Но прямого негодования нигде ини в чем не выказывается. Впрочем, мы не последуем за летописцем в изображении этой слабости, так как желающие познакомиться с нею могут почерпнуть все нужное из прилагаемого сочинения: "О благовидной градоначальников наружности", написанного самим высокопоставленным автором

Справедливость требует, однако ж, сказать, что в сочинении этом проп9ено одно довольно крупное обстоятельство, о котором упоминается в летописи. А именно: однажды Микаладзе забрался ночью к жене местного казначея,но едва успел отрешиться от уз (так называет летописец мундир), как былзастигнут врасплох ревнивцем-мужем. Произошла баталия, во время которойМикаладзе не столько сражался, сколько был сражаем. Но так как он вследза тем умылся, то, разумеется, следов от бесчестья не осталось никаких

Кажется, это была единственная неудача, которую он потерпел в этом роде,и потому понятно, что он не упомянул об ней в своем сочинении. Это былатакая ничтожная подробность в громадной серии многотрудных его подвиговпо сей части, что не вызвала в нем даже потребности в стратегических соображениях, могущих обеспечить его походы на будущее время...

Микаладзе умер в 1806 году, от истощения сил

Когда почва была достаточно взрыхлена учтивым обращением и народ отдохнул от просвещения, тогда, сама собой, стала на очередь потребность взаконодательстве. Ответом на эту потребность явился статский советникФеофилакт Иринархович Беневоленский, друг и товарищ Сперанского по семинарии.

С самой ранней юности Беневоленский чувствовал непреоборимую наклонность к законодательству. Сидя на скамьях семинарии, он уже начерталнесколько законов, между которыми наиболее замечательны следующие: "Всякий человек да имеет сердце сокрушенно", "Всяка душа да трепещет" и"Всякий сверчок до познает соответствующий званию его шесток". Но чемболее рос высокодаровитый юноша, тем непреоборимее делалась врожденная внем страсть. Что из него должен во всяком случае образоваться законодатель, - в этом никто не сомневался; вопрос заключался только в том, какого сорта выйдет этот законодатель, то есть напомнит ли он собой глубокомыслие и административную прозорливость Ликурга или просто будеттверд, как Дракон. Он сам чувствовал всю важность этого вопроса, и вписьме к "известному другу" (не скрывается ли под этим именем Сперанский?) следующим образом описывает свои колебания по этому случаю.

"Сижу я, - пишет он, - в унылом моем уединении, и всеминутно о томмыслю, какие законы к употреблению наиболее благопотребны суть. Есть законы мудрые, которые хотя человеческое счастие устрояют (таковы, например, законы о повсеместном всех людей продовольствовании), но, по обстоятельствам, не всегда бывают полезны; есть законы немудрые, которые,ничьего счастья не устрояя, по обстоятельствам бывают, однако ж, благопотребны (примеров сему не привожу: сам знаешь!); и есть, наконец, законы средние, не очень мудрые, но и не весьма немудрые, такие, которые, небудучи ни полезными, ни бесполезными, бывают, однако ж, благопотребны всмысле наилучшего человеческой жизни наполнения. Например, когда мы забываемся и начинаем мнить себя бессмертными, сколь освежительно действует на нас сие простое выражение: memento mori16! Так точно и тут. Когдамы мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы не про насписаны, а действию немудрых мы не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в том и заключается, чтоб напоминать живущим,что несть на земле дыхания, для которого не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона. И поверишь ли, друг? чем больше я размышляю, тем больше склоняюсь в пользу законов средних. Они очаровывают моюдушу, потому что это собственно даже не законы, а скорее, так сказать,сумрак законов. Вступая в их область, чувствуешь, что находишься в общении с легальностью, но в чем состоит это общение - не понимаешь. И всесие совершается помимо всякого размышления; ни о чем не думаешь, ничегоопределенного не видишь, но в то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому что ни на что в особенности не опирается. Это, так сказать, апокалипсическое письмо, котороеможет понять только тот, кто его получает. Средние законы имеют в себето удобство, что всякий, читая их, говорит: какая глупость! а между темвсякий же неудержимо стремится исполнять их. Ежели бы, например, издатьтакой закон: "всякий да яст", то это будет именно образец тех среднихзаконов, к выполнению которых каждый устремляется без малейших мер понуждения. Ты спросишь меня, друг: зачем же издавать такие законы, которые и без того всеми исполняются? На это отвечу: цель издания законовдвоякая: одни издаются для вящего народов и стран устроения, другие для того, чтобы законодатели не коснели в праздности"...

И так далее.

Таким образом, когда Беневоленский прибыл в Глупов, взгляд его на законодательство уж установился, и установился именно в том смысле, который всего более удовлетворял потребностям минуты. Стало быть, благополучие глуповцев, начатое черкашенином Микаладзе, не только не нарушилось,но получило лишь пущее утверждение. Глупову именно нужен был "сумрак законов", то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства до посторонних лиц иметь немогут. Иногда подобные законы называются даже мудрыми, и, по мнению людей компетентных, в этом названии нет ничего ни преувеличенного, ни незаслуженного.

Но тут встретилось непредвиденное обстоятельство. Едва Беневоленскийприступил к изданию первого закона, как оказалось, что он, как простойградоначальник, не имеет даже права издавать собственные законы. Когдасекретарь доложил об этом Беневоленскому, он сначала не поверил ему

Стали рыться в сенатских указах, но хотя перешарили весь архив, а такогоуказа, который уполномочивал бы Бородавкиных, Двоекуровых, Великановых,Беневоленских и т. п. издавать собственного измышления законы, - не оказалось.

- Без закона все, что угодно, можно! - говорил секретарь, - тольковот законов писать нельзя-с!

- Странно! - молвил Беневоленский и в ту же минуту отписал по начальству о встреченном им затруднении.

"Прибыл я в город Глупов, - писал он, - и хотя увидел жителей, предместником моим в тучное состояние приведенных, но в законах встретилстоль великое оскудение, что обыватели даже различия никакого между законом и естеством не полагают. И тако, без явного светильника, в претемной ночи бродят. В сей крайности спрашиваю я себя: ежели кому из бродягсих случится оступиться или в пропасть впасть, что их от такового падения остережет? Хотя же в Российской Державе законами изобильно, но всетаковые по разным делам разбрелись, и даже весьма уповательно, чтобо'льшая их часть в бывшие пожары сгорела. И того ради, существенная видится в том нужда, дабы можно было мне, яко градоначальнику, издаватьдля скорости собственного моего умысла законы, хотя бы даже не первогосорта (о сем и помыслить не смею!), но второго или третьего. В сей мыслиеще более меня утверждает то, что город Глупов, по самой природе своей,есть, так сказать, область второзакония, для которой нет даже надобностив законах отяготительных и многомысленных. В ожидании же милостивого на