Школьная библиотека

в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, засценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмыХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногдавыходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у егоморды, а я наслаждался.

Горькие чувства охватывали меня, когда кончалосьпредставление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелосьнадеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие вдействии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйтивнезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, втабачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать оченьсмешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей. Нопроизносили другие смешное, сочиненное другим, и зал по временамсмеялся. Ни до этого, ни после этого никогда в жизни не было ничего уменя такого, что вызывало бы наслаждение большеэтого

На "Фаворите" я, вызываяизумление мрачного и замкнутого Петра Петровича, сидящего в окошечкес надписью "Администратор Учебной сцены", побывB три раза, причем впервый раз во 2-м ряду, во второй - в 6-м, а в третий - в 11-м. АИльчин исправно продолжал снабжать меня записочками, и я посмотрелеще одну пьесу, где выходили в испанских костюмах и где один актериграл слугу так смешно и великолепно, что у меня от наслаждениявыступал на лбу мелкий пот.

Затем настал май, и как-то вечером соединились наконец иЕвлампия Петровна, и Миша, и Ильчин, и я. Мы попали в узенькуюкомнату в этом же здании Учебной сцены. Окно уже было раскрыто, игород давал знать о себе гудками.

Евлампия Петровна оказалась царственной дамой с царственнымлицом и бриллиантовыми серьгами в ушах, а Миша поразил меня своимсмехом. Он начинал смеяться внезапно - "ах, ах, ах", - причем тогда всеостанавливали разговор и ждали. Когда же отсмеивался, то вдругстарел, умолкал.

"Какие траурные глаза у него, - я начинал по своей болезненнойпривычке фантазировать. - Он убил некогда друга на дуэли вПятигорске, - думал я, - и теперь этот друг приходит к нему по ночам,кивает при луне у окна головою". Мне Миша оченьпонравился.

И Миша, и Ильчин, и Евлампия Петровна показали своенеобыкновенное терпение, и в один присест я прочитал им ту третьромана, которая следовала за напечатанною. Вдруг, почувствовавугрызения совести, я остановился, сказав, что дальше и так всепонятно. Было поздно.

Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорилипо-русски, я ничего не понял, настолько он былзагадочен.

Миша имел обыкновение, обсуждая что-либо, бегать по комнате,иногда внезапно останавливаясь.

- Осип Иваныч? - тихо спросил Ильчин,щурясь.

- Ни-ни, - отозвался Миша и вдруг затрясся в хохоте

Отхохотавшись, он опять вспомнил про застреленного ипостарел.

- Вообще старейшины... - начал Ильчин.

- Не думаю, - буркнул Миша.

Дальше слышалось: "Да ведь на одних Галиных да наподсобляющем не очень-то..." (Это - ЕвлампияПетровна.)

- Простите, - заговорил Миша резко и стал рубить рукой, - я давноутверждаю, что пора поставить этот вопрос на театре!

- А как же Сивцев Вражек? (Евлампия Петровна.)

- Да и Индия, тоже неизвестно, как отнесется к этомудельцу, - добавил Ильчин.

- На кругу бы сразу все поставить, - тихо шептал Ильчин, - онитак с музычкой и поедут.

- Сивцев! - многозначительно сказала Евлампия Петровна.

Тут на лице моем выразилось, очевидно, полное отчаяние,потому что слушатели оставили свой непонятный разговор и обратилисько мне.

- Мы все убедительно просим, Сергей Леонтьевич, - сказалМиша, - чтобы пьеса была готова не позже августа... Нам очень, оченьнужно, чтобы к началу сезона ее уже можно было прочесть.

Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, нопомню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшисьв простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась

Коробочка моя давно уже не звучала, роман потух и лежал мертвый, какбудто и нелюбимый. Цветные фигурки не шевелились на столе, никто неприходил на помощь. Перед глазами теперь вставала коробка Учебнойсцены. Герои разрослись и вошли в нее складно и очень бодро, но,по-видимому, им так понравилось на ней рядом с золотым конем, чтоуходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца имне виделось. Потом жара упала, стеклянный кувшин, из которого я пилкипяченую воду, опустел, на дне плавала муха. Пошел дождь, насталавгуст. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал опьесе.

Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. Впьесе было тринадцать картин

Глава 9. НАЧАЛОСЬНадо мною я видел, поднимая голову, матовый шар, полный света,сбоку серебряный колоссальных размеров венок в стеклянном шкафу слентами и надписью: "Любимому Независимому Театру от московскихприсяжных..." (одно слово загнулось), перед собою я виделулыбающиеся актерские лица, по большей части меняющиеся.

Издалека доносилась тишина, а изредка какое-то дружноетоскливое пение, потом какой-то шум, как в бане. Там шел спектакль,пока я читал свою пьесу.

Лоб я постоянно вытирал платком и видел перед собоюкоренастого плотного человека, гладко выбритого, с густыми волосамина голове. Он стоял в дверях и не спускал с меня глаз, как будточто-то обдумывая.

Он только и запомнился, все остальное прыгало, светилось именялось; неизменен был, кроме того, венок. Он резче всего помнится

Таково было чтение, но уже не на Учебной сцене, а наГлавной.

Уходя ночью, я, обернувшись, посмотрел, где я был. В центрегорода, там, где рядом с театром гастрономический магазин, а напротив"Бандажи и корсеты", стояло ничем не примечательное здание, похожеена черепаху и с матовыми, кубической формы,фонарями.

На следующий день это здание предстало передо мною в осеннихсумерках внутри. Я, помнится, шел по мягкому ковру солдатского сукнавокруг чего-то, что, как мне казалось, было внутренней стенойзрительного зала, и очень много народу мимо меня сновало. Начиналсясезон.

И я шел по беззвучному сукну и пришел в кабинет, чрезвычайноприятно обставленный, где застал пожилого, приятного же человека сбритым лицом и веселыми глазами. Это и был заведующий приемом пьесАнтон Антонович Княжевич.

Над письменным столом Княжевича висела яркая радостнаякартинка... помнится, занавес на ней был с пунцовыми кистями, а зазанавесом бледно-зеленый веселый сад...

- А, товарищ Максудов, - приветливо вскричал Княжевич, склоняяголову набок, - а мы уж вас поджидаем, поджидаем! Прошу покорнейше,садитесь, садитесь!

И я сел в приятнейшее кожаное кресло.

- Слышал, слышал, слышал вашу пиэсу, - говорил, улыбаясь,Княжевич и почему-то развел руками, - прекрасная пьеса! Правда, такихпьес мы никогда не ставили, ну, а эту вдруг возьмем да и поставим, даи поставим...

Чем больше говорил Княжевич, тем веселее становились егоглаза.

- ...и разбогатеете до ужаса, - продолжал Княжевич, - в каретахбудете ездить! Да-с, в каретах!Однако, - думалось мне, - он сложный человек, этот Княжевич..

очень сложный..."

И чем больше веселился Княжевич, я становился, к удивлениюмоему, все напряженнее.

Поговорив еще со мною, Княжевич позвонил.

- Мы вас сейчас отправим к Гавриилу Степановичу, прямо ему,так сказать, в руки передадим, в руки! Чудеснейший человек Гавриил-тонаш Степанович... Мухи не обидит! Мухи!

Но вошедший на звонок человек в зеленых петлицахвыразился так:

- Гавриил Степанович еще не прибыли в театр.

- А не прибыл, так прибудет, - радостно, как и раньше,отозвался Княжевич, - не пройдет и получасу, как прибудет! А вы, покасуд да дело, погуляйте по театру, полюбуйтесь, повеселитесь, попейтечаю в буфете да бутербродов-то, бутербродов-то не жалейте, не