Школьная библиотека

сладострастного содрогания -- и ужаса: что же это такое сомной! как мне теперь глядеть в глаза Николаю Григорьевичу иКлавдии Александровне!

Двор дачи, похожий на усадьбу, был большой. Справа отвъезда стояла пустая старая конюшня с сеновалом в надстройке,потом длинный флигель для прислуги, соединенный с кухней, из-закоторой глядели березы и липы, слева, на твердой, бугристойземле, просторно росли старые сосны, на лужайках между нимиподнимались гигантские шаги и качели, дальше, уже у стены леса,была ровная крокетная площадка. Дом, тоже большой, стоял какраз против въезда, за ним большое пространство занималосмешение леса и сада с мрачно-величавой аллеей древних елей,шедшей посреди этого смешения от заднего балкона к купальне напруду. И хозяева, одни или с гостями, сидели всегда на переднембалконе, вдававшемся в дом и защищенном от солнца. В товоскресное жаркое утро на этом балконе сидели только хозяйка иЛевицкий. Утро, как всегда при гостях, казалось особеннопраздничным, а гостей приехало много, и горничные, блестяновыми плаяCями, то и дело прибегали по двору из кухни в дом ииз дома в кухню, где шла спешная работа к завтраку. Приехалопятеро: темноликий, желчный писатель, всегда не в мерусерьезный и строгий, но страстный любитель всяких игр,коротконогий и похожий на Сократа профессор, в пятьдесят леттолько что женившийся на своей двадцатилетней ученице иприехавший вместе с ней, тоненькой блондинкой, очень наряднаямаленькая дама, прозванная Осой за свой рост и худобу, злость иобидчивость, и Титов, которого Данилевский прозвал наглымджентльменом. Теперь все гости, Валерия и сам Данилевский былипод соснами возле леса, в их сквозной тени, -- Данилевскийкурил в кресле сигару, дети с писателем и женой профессораносились на гигантских шагах, а профессор, Титов, Валерия и Осабегали, стучали молотками в крокетные шары, перекликались,спорили, ссорились. И Левицкий с хозяйкой слушали их. Левицкийпошел было туда -- Валерия тотчас прогнала его: "Тетя одначистит вишни, извольте идти помогать ей!" Он неловко улыбнулся,постоял, посмотрел, как она, с молотком в руках, нагибается ккрокетному шару, как висит ее чесучовая юбка над тугими икрамив тонких чулках палевого шелка, как полно и тяжело натягиваютее груди прозрачную блузку, под которой сквозит загорелое телокруглых плечей, кажущееся розоватым от розовых перемычексорочки, -- и побрел на балкон. Он был особенно жалок в этоутро, и хозяйка, как всегда, ровная, спокойная, ясная моложавымлицом и взглядом чистых глаз, тоже слушая с тайной болью всердце голоса под соснами, искоса посматривала на него.

-- Теперь руки и не отмоешь, -- говорила она,окровавленными пальцами запуская золоченую вилочку в вишню, -а вы, Жорж, всегда умеете как-то особенно испачкаться... Милый,отчего вы все в кителе, ведь жарко, могли бы отлично ходить водной рубашке с поясом. И не брились десять дней...

Он знал, что впалые щеки его заросли красноватой щетиной,что он ужасно затаскал свой единственный белый китель, чтостуденческие штаны его лоснятся и ботинки не чищены, знал, каксутуло сидит он с своей узкой грудью и впалым животом, иотвечал, краснея:

-- Правда, правда, Клавдия Александровна, я не брит, какбеглый каторжник, вообще совсем опустился, бессовестнопользуясь вашей добротой, простите, Бога ради. Нынче же приведусебя в порядок, тем более, что давным-давно пора мне в Москву,я уж так загостился у вас, что всем глаза намозолил. Я твердорешил завтра же ехать. Меня один товарищ зовет к себе вМогилев, -- пишет, удивительно живописный город...

И нагнулся еще ниже над столом, услыхав с крокетаповелительный крик Титова на Валерию:

-- Нет, нет, сударыня, это не по правилам! Не умеете ножкуна шар ставить, бьете по ней молотком -- ваша вина. А два разакрокировать не полагается...

За завтраком ему казалось, что все сидящие за столомвселились в него, -- едят, говорят, острят и хохочут в нем

После завтрака все пошли отдыхать в тени еловой аллеи, густоусыпанной скользкими хвойными иголками, горничные потащили тудаковры и подушки. Он прошел по жаркому двору к пустой конюшне,поднялся по стенной лестнице на ее полутемный чердак, гдележало старое сено, и повалился в него, стараясь что-то решить,стал пристально смотреть, лежа на животе, на муху, котораясидела на сене перед самыми его глазами и сперва быстро сучилакрест-накрест передними ножками, точно умывалась, а потомкак-то противоестественно, с усилием стала задирать задние

Вдруг кто-то быстро вбежал на чердак, распахнул и запахнулдверь, -- и, обернувшись, он увидал в свете слухового окнаЗойку. Она прыгнула к нему, утонула в сене и, задыхаясь,зашептала, тоже лежа на животе и будто испуганно глядя ему вглаза:

-- Жоржик, миленький, я что-то должна вам сказать -страшно для вас интересное, замечательное!

-- Что такое, Зоечка? -- спросил он, приподнимаясь.

-- А вот увидите! Только сначала поцелуйте меня за это -непременно!

И забила ногами по сену, обнажая полные ляжки.

-- Зоечка, -- начал он, не в силах от душевнойизмученности удержать в себе болезненное умиление, -- Зоечка,вы одна меня любите, и я вас тоже очень люблю... Но не надо, ненадо...

Она пуще забила ногами:

-- Надо, надо, непременно!

И упала головой ему на грудь. Он увидал под красным бантоммолодой блеск ее ореховых волос, услыхал их запах и прижался кним лицом. Вдруг она тихо и пронзительно вскрикнула "ай!" исхватила себя за юбку сзади.

Он вскочил:

-- Что такое?

Она, упав головой в сено, зарыдала:

-- Меня что-то страшно укусило там... Посмотрите,посмотрите скорее!

И откинула юбку на спину, сдернула с своего полного телапанталончики:

-- Что там? Кровь?

-- Да ровно ничего нет, Зоечка!

-- Как нет? -- крикнула она, опять зарыдав. Подуйте,подуйте, мне страшно больно!

И он, дунув, жадно поцеловал несколько раз в нежный холодширокой полноты ее зада. Она вскочила в сумасшедшем восторге,блестя глазами и слезами:

-- Обманула, обманула, обманула! И вот вам за это страшныйсекрет: Титов дал ей отставку! Полную отставку! Мы с Гришкойвсе слышали в гостиной: они идут по балкону, мы сели на пол закреслами, а он ей и говорит, страшно оскорбительно: "Сударыня,я не из тех, кого можно водить за нос. И притом я вас не люблю

Полюблю, если заслужите, а пока никаких объяснений". Здорово?Так ей и надо!

И, вскочив, кинулась в дверь и вниз по лестнице.

Он посмотрел ей вслед:

-- Я негодяй, которого мало повесить! -- сказал он громко,еще чувствуя на своих губах ее тело.

Вечером в усадьбе было тихо, наступило успокоение, чувствосемейственности, -- гости в шесть часов уехали... Теплыесумерки, лекарственный запах цветущих лип за кухней. Сладкийзапах дыма и кушаний из кухни, где готовят ужин. И мирноесчастье всего этого -- сумерек, запахов -- и все еще что-тообещающая мука ее присутствия, ее существования возле него..

разрывающая душу мука любви к ней -- и ее беспощадноеравнодушие, отсутствие... Где она? Он сошел с переднегобалкона, слушая мерный, с промежутками, визг и скрип качелейпод соснами, прошел к ним -- да, это она. Он остановился,глядя, как она широко летает вверх и вниз, все туже натягиваяверевки, силясь взлететь до последней высоты, и делает вид, чтоне замечает его. С визгом колец жутко летит кверху, исчезает вветвях и, как подстреленная, стремительно несется вниз,приседая и развевая подол. Вот бы поймать! Поймать и задушить,изнасиловать!

-- Валерия Андреевна! Осторожнее!

Точно не слыша, наддает еще крепче...

За ужином на балконе, под горячей яркой лампой, смеялисьнад гостями, спорили о них. Неестественно и зло смеялась и она,жадно ела творог со сметаной, опять без единого взгляда в егосторону. Одна Зойка молчала и все косилась на него, блестяглазами, знающими что-то вместе с ним одним.

Все разошлись и легли рано, в, доме не осталось ни одногоогня. Всюду стало темно и мертво. Незаметно ускользнув тотчаспосле ужина в свою комнату, дверь которой выходила на переднийбалкон, он стал совать свое бельишко в свой заплечный мешок,