Школьная библиотека

думая: выведу потихоньку велосипед, сяду -- и на станцию. Возлестанции лягу где-нибудь на песок в лесу до первого утреннегопоезда... Хотя нет, так нельзя. Выйдет Бог знает что, -сбежал, как мальчишка, ночью, ни с кем не простясь! Надо ждатьдо завтра -- и уехать беспечно, как ни в чем не бывало: "Досвиданья, дорогой Николай Григорьевич, до свиданья, дорогаяКлавдия Александровна! Спасибо, спасибо за все! Да, да, вМогилев, удивительно, говорят, красивый город... Зоечка, будьтездоровы, милая, растите и веселитесь! Гриша, дай пожать твою"честную" руку! Валерия Андреевна, всех благ, не поминайтелихом..." Нет, не поминайте лихом ни к чему, глупо и бестактно,будто какой-то намек на что-то...

Чувствуя, что нет ни малейшей надежды заснуть, он тихоспустился с балкона, решив выйти на дорогу к станции и промаятьсебя, прошагать версты три. Но во дворе остановился: теплыйсумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметныхмелких звезд... Он пошел по двору, опять остановился, поднялголову: уходящая все глубже и глубже ввысь звездность и тамкакая-то страшная черно-синяя темнота, провалы куда-то... испокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня,безжизненная и бесцельная красота мира... безмолвная, вечнаярелигиозность ночи... и он один, лицом к лицу со всем этим, вбездне между небом и землей... Он стал внутренне, без словмолиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к себе,с горькой радостью чувствуя свое соединение с небом и уженекоторое отрешение от себя, от своего тела... Потом, стараясьудержать в себе эти чувства, посмотрел на дом: звездыотражаются расплющенным блеском в черных стеклах окон -- ивстеклах ее окна... Спит или лежит, в тупом оцепенении все однойи той же мысли о Титове! Да, вот и ее черед...

Он обошел большой, неопределенный в сумраке дом, пошел кзаднему балкону, к поляне между ним и двумя страшными своейночной высотой и чернотой рядами неподвижных елей с острымиверхушками в звездах. В темноте под елями рассыпаны неподвижныезелено-желтые огоньки светляков. И что-то смутно белеет набалконе...

Он приостановился, вглядываясь, и вдруг дрогнул от страхаи неожиданности: с балкона раздался негромкий и ровный, безвыражения голос:

-- Что это вы бродите по ночам?

Он, в изумлении, двинулся и тотчас различил: она лежит вкачалке, в старинной серебристой шали, которую все гостьиДанилевских накидывали на себя по вечерам, если оставалисьночевать. От растерянности он тоже спросил:

-- А вы почему не спите?

Она не ответила, помолчала, поднялась и неслышно сошла кнему, поправляя сползавшую шаль плечом:

-- Пройдемся...

Он пошел за ней, сперва сзади, потом рядом, в темнотуаллеи, будто что-то таившей в своей мрачной неподвижности. Чтоэто? Он опять с ней, наедине, вдвоем, в этой аллее, в такойчас? И опять эта шаль, всегда скользившая с ее плеч и коловшаякончики его пальцев своими шелковыми ворсинками, когда онпоправлял ее на ней... Пересиливая судорогу в горле, онвыговорил:

-- За что, зачем вы так страшно мучите меня?

Она закачала головой:

-- Не знаю. Молчи.

Он осмелел, возвысил голос:

-- Да, за что и зачем? Зачем было вам...

Она поймала его висящую руку и стиснула ее:

-- Молчи...

-- Валя, я ничего не понимаю...

Она отбросила его руку, взглянула влево, на ель в концеаллеи, широко черневшую треугольником своей мантии:

-- Помнишь это место? Тут я тебя в первый раз поцеловала

Поцелуй меня тут в последний раз...

И, быстро пройдя под ветви ели, порывисто кинула на землюшаль.

-- Иди ко мне!

Тотчас вслед за последней минутой она резко и гадливооттолкнула его и осталась лежать, как была, только опустилаподнятые и раскинутые колени и уронила руки вдоль тела. Онпластом лежал рядом с ней, прильнув щекой к хвойным иглам, накоторые текли его горячие слезы. В застывшей тишине ночи илесов неподвижным ломтем дыни краснела вдали, невысоко надсмутным полем, поздняя луна.

В своей комнате он взглянул запухшими от слез глазами начасы и испугался: два без двадцати минут! Торопясь и стараясьне шуметь, он свел велосипед с балкона, тихо и скоро повел егопо двору. За воротами вскочил в седло и, круто согнувшись,бешено заработал ногами, прыгая по песчаным ухабам просеки,среди бегущей на него с двух сторон и сквозящей напредрассветном небе частой черноты стволов. "Опоздаю!" И онработал все горячее, вытирая потный лоб сгибом руки: курьерскийиз Москвы пролетел мимо станции -- без остановки -- в двапятнадцать, -- ему оставалось всего несколько минут. Вдруг, вполусвете зари, еще похожем на сумерки, глянул в конце просекитемный вокзал станции. Вот оно! Он решительно вильнул по дорогевлево, вдоль железнодорожного пути, вильнул вправо, на переезд,под шлагбаум, потом опять влево, между рельсами, и понесся,колотясь по шпалам, под уклон, навстречу вырвавшемуся из-поднего, грохочущему и слепящему огнями паровозу.

13 октября 1940

ТАНЯ

Она служила горничной у его родственницы, мелкой помещицыКазаковой, ей шел семнадцатый год, она была невелика ростом,что особенно было заметно, когда она, мягко виляя юбкой ислегка подняв под кофточкой маленькие груди, ходила босая или,зимой, в валенках, ее простое личико было только миловидно, асерые крестьянские глаза прекрасны только молодостью. В тудалекую пору он тратил себя особенно безрассудно, жизнь велскитальческую, имел много случайных любовных встреч и связей -и как к случайной отнесся и к связи с ней..

Она скоро примирилась с тем роковым, удивительным, чтокак-то вдруг случилось с ней в осеннюю ночь, несколько днейплакала, но с каждым днем все больше убеждалась, что случилосьне горе, а счастье, что становится он ей все милее и дороже; вминуты близости, которые вскоре стали повторяться все чаще, уженазывала его Петрушей и говорила о той ночи как об их общемзаветном прошлом.

Он сперва и верил и не верил:

-- Неужто правда ты не притворялась тогда, что спишь?

Но она только раскрывала глаза:

-- Да разве вы не чувствовали, что я сплю, разве незнаете, как ребята и девки спят?

-- Если бы я знал, что ты правда спишь, я бы тебя ни зачто не тронул.

-- Ну, а я ничего, ничего не чуяла, почти до самойпоследней минуточки! Только как это вам вздумалось прийти комне? Приехали и даже не взглянули на меня, только уж вечеромспросили: ты, верно, недавно нанялась, тебя, кажется, Танейзовут? и потом сколько времени смотрели будто без всякоговнимания. Значит, притворялись?

Он отвечал, что, конечно, притворялся, но говорилнеправду: все вышло и для него совсем неожиданно.

Он провел начало осени в Крыму и по пути в Москву заехал кКазаковой, прожил недели две в успокоительной простоте ееусадьбы и скудных дней начала ноября и собрался было уезжать. Втот день, на прощанье с деревней, он с утра до вечера ездилверхом с ружьем за плечами и с гончей собакой по пустым полям иголым перелескам, ничего не нашел и вернулся в усадьбу усталыйи голодный, съел за ужином сковородку битков в сметане, выпилграфинчик водки и несколько стаканов чаю, пока Казакова, каквсегда, говорила о своем покойном муже и о своих двух сыновьях,служивших в Орле. Часов в десять дом, как всегда, был ужетемен, только горела свеча в кабинете за гостиной, где он жил,приезжая. Когда он вошел в кабинет, она со свечой в руке стоялана его постели на тахте на коленях, водя горящей свечой побревенчатой стене. Увидав его, она сунула свечу на ночнойстолик и, соскочив, кинулась вон.

-- Что такое? -- сказал он, оторопев. -- Постой, что тытут делала?

-- Клопа жгла, -- ответила она быстрым шепотом. -- Сталаоправлять вам постель, гляжу, а на стене клоп...

И со смехом убежала.

Он посмотрел ей вслед и, не раздеваясь, сняв только