Школьная библиотека

сапоги, прилег на стеганое одеяло на тахте, надеясь ещепокурить и что-то подумать, -- засыпать в десять часов былонепривычно, -- и тотчас заснул. На минуту очнулся, беспокоясьсквозь сон от дрожащего огня свечи, дунул на нее и опятьзаснул. Когда же опять открыл глаза, за двумя окнами во двор иза боковым окном в сад, полным света, стояла осенняя луннаяночь; пустая и одиноко прекрасная. Он нашел в сумраке возлетахты туфли и пошел в соседнюю с кабинетом прихожую, чтобывыйти на заднее крыльцо, -- поставить ему на ночь, что нужно,забыли. Но дверь прихожей оказалась заперта на засов снаружи, ион пошел по таинственно освещенному со двора дому на парадноекрыльцо. Туда выходили через главную прихожую и большиебревенчатые сенцы, этой прихожей, против высокого окна надстарым рундуком, была перегородка, а за ней комната без окон,где всегда жили горничные. Дверь в перегородке былаприотворена, за ней было темно. Он зажег спичку и увидал ееспящую. Она навзничь лежала на деревянной кровати, в однойрубашке и в бумазейной юбчонке, -- под рубашкой круглились еемаленькие груди, босые ноги были заголены до колен, праваярука, откинутая к стене, и лицо на подушке казались мертвыми..

Спичка погасла. Он постоял -- и осторожно подошел к кровати..

Выходя через темные сенцы на крыльцо, он лихорадочнодумал:

-- Как странно, как неожиданно! И неужто она правда спала?

Он постоял на крыльце, пошел по двору... И ночь какая-тостранная. Широкий, пустой, светло освещенный высокой лунойдвор. Напротив сарая, крытые старой окаменевшей соломой, -скотный двор, каретный сарай, конюшни. За их крышами, насеверном небосклоне, медленно расходятся таинственные ночныеоблака -- снеговые мертвые горы. Над головой только легкиебелые, и высокая луна алмазно слезится в них, то и дело выходитна темно-синие прогалины, на звездные глубины неба, и будто ещеярче озаряет крыши и двор. И все вокруг как-то странно в своемночном существовании, отрешенном от всего человеческого,бесцельно сияющее. И страною еще потому, что будто в первый развидит он весь этот ночной, лунный осенний мир...

Он сел возле каретного сарая на подножку тарантаса,закиданного засохшей грязью. Было по-осеннему тепло, пахлоосенним садом, ночь была торжественна, бесстрастна и благостнаи как-то удивительно соединялась с теми чувствами, что унес онот этого неожиданного соединения с полудетским женскимсуществом...

Она тихо зарыдала, придя в себя и будто бы только в этуминуту поняв то, что случилось. Но может быть, не будто бы, адействительно? Все тело ее поддавалось ему, как безжизненное

Он сперва шепотом побудил ее: "Послушай, не бойся..." Она неслыхала или притворялась, что не слышит. Он осторожно поцеловалее в горячую щеку -- она никак не отозвалась на поцелуй, и онподумал, что она молча дала ему согласие на все, что за этимможет последовать. Он разъединил ее ноги, их нежное, горячеетепло, -- она только вздохнула во сне, слабо потянулась изакинула руку за голову...

-- А если притворства не было? -- подумал он, вставая сподножки и взволнованно глядя на ночь. Когда она зарыдала,сладко и горестно, он с чувством не только животнойблагодарности за то неожиданное счастье, которое онабессознательно дала ему, но и восторга, любви стал целовать еев шею, в грудь, все упоительно пахнущее чем-то деревенским,девичьим. И она, рыдая, вдруг ответила ему женскимбессознательным порывом -- крепко и тоже будто благодарнообняла и прижала к себе его голову. Кто он, она еще не понималав полусне, но все равно -- это был тот, с кем она, в некийсрок, впервые должна была соединиться в самой тайной иблаженно-смертной близости. Эта близость, обоюдная, совершиласьи уже ничем в мире расторгнута быть не может, и он навеки унесее в себе, и вот эта необыкновенная ночь принимает его в своенепостижимое светлое царство вместе с нею, с этой близостью...

Как он мог, уезжая, вспоминать ее только случайно,забывать ее милый простосердечный голосок, ее то радостные, тогрустные, но всегда любящие, преданные глаза, как он мог любитьдругих и некоторым из них придавать гораздо больше значения,чем ей!

На другой день она служила, не поднимая глаз. Казаковаспросила:

-- Что это ты такая, Таня?

Она покорно ответила:

-- Мало ли у меня горя, барыня...

Казакова сказала ему, когда она вышла:

-- Да, конечно: сирота, без матери, отец нищий, беспутныймужик...

Перед вечером, когда она ставила на крыльце самовар, он,проходя, сказал ей:

-- Ты не думай, я тебя давно полюбил. Брось плакать,убиваться, этим ничему не поможешь...

Она тихо ответила, смаргивая слезы и суя в самоварпылающие щепки:

-- Кабы правда полюбили, все бы легче было...

Потом она стала иногда взглядывать на него, как бы несмелоспрашивать взглядом: правда?

Раз вечером, когда она вошла оправлять ему постель, онподошел к ней и обнял ее за плечо. Она с испугом взглянула нанего и, вся покраснев, прошептала:

-- Отойдите за-ради Господа. Того гляди старуха зайдет...

-- Какая старуха?

-- Да старая горничная, будто не знаете!

-- Я к тебе нынче ночью приду...

Ее точно обожгло, -- первое время старуха приводила ее вужас:

-- Ох, что вы, что вы! Я с ума от страха сойду!

-- Ну, не надо, не бойся, не приду, -- сказал он поспешно.

Она служила теперь уже по-прежнему, скоро и заботливо,опять стала вихрем носиться через двор в кухню, как носиласьпрежде, и порой, улучив удобную минуту, тайком бросала на неговзгляды уже смущенно-радостные. И вот однажды утром, чем свет,когда он еще спал, ее отправили в город за покупками. За обедомКазакова сказала:

-- Что делать, старосту с работником я отослала намельницу, некого послать за Таней на станцию. Может, ты бысъездил?

Он, сдержав радость, ответил с притворной небрежностью:

-- Что ж, охотно проедусь.

Старая горничная, подававшая на стол, нахмурилась:

-- За что ж вы, сударыня, хотите девку навек осрамить? Чтож после этого начнут говорить про нее по всему селу?

-- Ну, поезжай сама, -- сказала Казакова. -- Что ж ей,пешком, что ли, со станции идти?

Около четырех он выехал, в шарабане, на старой высокойчерной кобыле и, боясь опоздать к поезду, погнал ее за селомшибко, подскакивая по маслянистой, колчеватой, подмерзшей ипотом отсыревшей дороге, -- последние дни были влажные,туманные, а в тот день туман был особенно густ: еще когда онехал по селу, казалось, что наступает ночь, и в избах уже видныбыли дымно-красные огни, какие-то дикие за сизостью тумана

Дальше, в поле, стало совсем почти темно и от тумана уженепроглядно. Навстречу тянуло холодным ветром и мокрой мглой

Но ветер не разгонял тумана, напротив, нагонял все гуще егохолодный, темно-сизый дым, душил им, его пахучей сыростью, иказалось, что за его непроглядностью нет ничего -- конец мира ивсего живого. Картуз, чуйка, ресницы, усы, все было вмельчайшем мокром бисере. Черная кобыла размашисто несласьвперед, шарабан, подскакивая по скользким колчам, бил ему вгрудь. Он приловчился и закурил -- сладкий, душистый, теплый,человеческий дым папиросы смешался с первобытным запахомтумана, поздней осени, мокрого голого поля. И все темнело, всемрачнело вокруг, вверху и внизу, -- почти не стало видно смутнотемнеющей длинной шеи лошади, ее настороженных ушей. И всеусиливалось чувство близости к лошади -- единственному живомусуществу в этой пустыне, в мертвой враждебности всего того, чтосправа и слева, впереди и сзади, всего того неведомого, что такзловеще скрыто в этой все гуще и чернее бегущей на него дымнойтьме...

Когда он въехал в деревню при станции, его охватила отрадажилья, жалких огней в убогих окошечках, их ласкового уюта, а настанции все вокзальное показалось совсем иным миром, живым,бодрым, городским. И не успел он привязать лошадь, как, гремя,засверкал к вокзалу светлыми окнами поезд, обдав серным запахомкаменного угля. Он побежал в вокзал с таким чувством, точнождал молодую жену, и тотчас увидел, как вошла она,