Школьная библиотека

краску...

Через день, оставив службу, она переехала к нему.

Однажды зимой он уговорил ее взять на свое имя сейф вЛионском кредите и положить туда все, что им было заработано:

-- Предосторожность никогда не мешает, -- говорил он. -L'amour fail danser les anes13, и я чувствую себя так, точномне двадцать лет. Но мало ли что может быть...

На третий день Пасхи он умер в вагоне метро, -- читаягазету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза...

Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милыйвесенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенниеоблака, и все говорило о жизни юной, вечной -- и о ее,конченой.

Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре,увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке

Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села напол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то опощаде.

26 октября 1940

ГАЛЯ ГАНСКАЯ

Художник и бывший моряк сидели на террасе парижского кафе

Был апрель, и художник восхищался: как прекрасен Париж весной икак очаровательны парижанки в первых весенних костюмах.

-- А в мои золотые времена Париж весной был, конечно, ещепрекраснее, -- говорил он. -- И не потому только, что я былмолод, -- сам Париж был совсем другой. Подумай: ни одногоавтомобиля. И разве так, как теперь, жил Париж!

-- А мне почему-то вспомнилась одесская весна, -- сказалморяк. -- Ты, как одессит, еще лучше меня знаешь всю еесовершенно особенную прелесть -- это смешение уже горячегосолнца и морской еще зимней свежести, яркого неба и весеннихморских облаков. И в такие дни весенняя женская нарядность наДерибасовской...

Художник, раскуривая трубку, крикнул: "Garcon, un demi!"14-- и живо обернулся к нему:

-- Извини, я тебя перебил. Представь себе -- говоря оПариже, я тоже думал об Одессе. Ты совершенно прав, -- одесскаявесна действительно нечто особенное. Только я всегда вспоминаюкак-то нераздельно парижские весны и одесские, они у менячередовались, ты ведь знаешь, как часто ездил я в те времена вПариж весной... Помнишь Галю Ганскую? Ты видел ее где-то иговорил мне, что никогда не встречал прелестней девочки. Непомнишь? Но все равно. Я сейчас, заговорив о тогдашнем Париже,думал как раз и о ней, и о той весне в Одессе, когда онавпервые зашла ко мне в мастерскую. Вероятно, у каждого из наснайдется какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминаниеили какой-нибудь особенно тяжкий любовный грех. Так вот Галяесть, кажется, самое прекрасное мое воспоминание и мой самыйтяжкий грех, хотя, видит Бог, все-таки невольный. Теперь этодело столь давнее, что я могу рассказать тебе его с полнойоткровенностью...

Я знал ее еще подростком. Росла она безECатери, при отце,которого мать уже давно бросила. Был он очень состоятельныйчеловек, а по профессии неудавшийся художник, любитель, какговорится, но такой страстный, что, кроме живописи, неинтересовался ничем в мире и всю жизнь занимался только тем,что стоял за мольбертом и загромождал свой дом -- у него былаусадьба в Отраде -- старыми и новыми картинами, скупая все, чтоему нравилось, всюду, где возможно. Очень красивый был человек,дородный, высокий, с чудесной бронзовой бородой, полуполяк,полухохол, с повадками большого барина, гордый иизысканно-вежливый, внутренне очень замкнутый, но делавший видочень открытого человека, особенно с нами: одно время все мы,молодые одесские художники, гурьбой ходили к нему каждоевоскресенье года два подряд, и он всегда встречал нас сраспростертыми объятиями, держался с нами, при всей разниценаших лет, совсем по-товарищески, без конца говорил о живописи,угощал на славу. Гале было тогда лет тринадцать -четырнадцать, и мы восхищались ею, конечно, только какдевочкой: мила, резва, грациозна была она на редкость, личико срусыми локонами вдоль щек, как у ангела, но так кокетлива, чтоотец однажды сказал нам, когда она вбежала зачем-то к нему вмастерскую, что-то шепнула ему в ухо и тотчас выскочила вон:

-- Ой, ой, что за девчонка растет у меня, друзья мои!Боюсь я за нее!

Потом, с грубостью молодости, мы как-то сразу и все доединого, точно сговорившись, бросили ходить к нему, что-тонадоело нам в Отраде -- верно, его непрестанные разговоры обискусстве и о том, что он наконец открыл еще один замечательныйсекрет того, как надо писать. Я как раз в ту пору провел двевесны в Париже, вообразил себя вторым Мопассаном по частилюбовных дел и, возвращаясь в Одессу, ходил пошлейшим щеголем:цилиндр, гороховое пальто до колен, кремовые перчатки,полулаковые ботинки с пуговками, удивительная тросточка, а кэтому прибавь волнистые усы, тоже под Мопассана, и обращение сженщинами совершенно подлое по безответственности. И вот иду яоднажды в чудесный апрельский день по Дерибасовской, перехожуПреображенскую и на углу, возле кофейни Либмана, встречаюсьвдруг с Галей. Помнишь пятиэтажный угловой дом, где была этакофейня, -- на углу Преображенской и Соборной площади,знаменитый тем, что весной, в солнечные дни, он почему-товсегда бывал унизан по карнизам скворцами и их щебетом? Мило ивесело было это чрезвычайно. И вот представь себе: весна, всюдумножество нарядного, беззаботного и приветливого народа, этискворцы, сыплющие немолчным щебетом, точно каким-то солнечнымдождем, -- и Галя. И уже не подросток, не ангел, а удивительнохорошенькая тоненькая девушка во всем новеньком, светло-сером,весеннем. Личико под серой шляпкой наполовину закрыто пепельнойвуалькой, и сквозь нее сияют аквамариновые глаза. Ну, конечно,восклицания, расспросы и упреки: как вы все забыли папу, какдавно не были у нас! Ах, да, говорю, так давно, что вы успеливырасти. Тотчас купил ей у оборванной девчонки букетик фиалок,она с быстрой благодарной улыбкой глазами тотчас, какполагается у всех женщин, сует его к лицу себе. -- Хотитеприсядем, хотите шоколаду? -- С удовольствием. -- Поднялавуальку, пьет шоколад, празднично поглядывает и всерасспрашивает о Париже, а я все гляжу на нее. -- Папа работаетс утра до вечера, а вы много работаете или все парижанкамиувлекаетесь? -- Нет, больше не увлекаюсь, работаю и написалнесколько порядочных вещиц. Хотите зайти ко мне в мастерскую?Вам можно, вы же дочь художника, и живу я в двух шагах отсюда

-- Ужасно обрадовалась: -- Конечно, можно! И потом, я никогдане была ни в одной мастерской, кроме папиной! -- Опустилавуальку, схватила зонтик, я беру ее под руку, она на ходупопадает мне в ногу и смеется. -- Галя, -- говорю, -- ведь мнеможно называть вас Галей? -- Быстро и серьезно отвечает: вамможно. -- Галя, что с вами сделалось? -- А что? -- Вы и всегдабыли прелестны, а теперь прелестны просто на удивление! -Опять попадает в ногу и говорит не то шутя, не то серьезно: -Это еще что, то ли будет! -- Ты помнишь темную, узкую лестницуна мою вышку со двора? Тут она вдруг притихла, идет, шуршанижней шелковой юбочкой, и все оглядывается. В мастерскую вошладаже с некоторым благоговением, начала шепотом: ка-ак у вас тутхорошо, таинственно, какой страшно большой диван! и сколькокартин вы написали, и все Париж... И стала ходить от картины ккартине с тихим восхищением, заставляя себя быть даже не в мерунеторопливой, внимательной. Насмотрелась, вздохнула: да,сколько прекрасных вещей вы создали! -- Хотите рюмочкупортвейна и печений? -- Не знаю... -- Я взял у ней зонтик,бросил его на диван, взял ее ручку в лайковой белой перчатке:можно поцеловать? -- Но я же в перчатке... -- Расстегнулперчатку, поцеловал начало маленькой ладони. Опустила вуальку,без выражения смотрит сквозь нее аквамариновыми глазами, тихоговорит: ну, мне пора. -- Нет, говорю, сперва посидим немного,я вас еще не рассмотрел хорошенько. Сел и посадил ее к себе наколени, -- знаешь эту восхитительную женскую тяжесть дажелегоньких? Она как-то загадочно спрашивает: я вам нравлюсь?Посмотрел я на нее на всю, посмотрел на фиалки, которые онаприколола к своей новенькой жакетке, и даже засмеялся отумиления: а вам, говорю, вот эти фиалки нравятся? -- Я непонимаю. -- Что ж тут не понимать? Вот и вы вся такая же, какэти фиалки. -- Опустив глаза, смеется: -- У нас в гимназиитакие сравнения барышень с разными цветами называли писарскими

-- Пусть так, но как же иначе сказать? -- Не знаю... -- Ислегка болтает висящими нарядными ножками, детские губкиполуоткрыты, поблескивают... Поднял вуальку, отклонил головку,поцеловал -- еще немного отклонила. Пошел по скользкомушелковому зеленоватому чулку вверх, до застежки на нем, до