Школьная библиотека

темно-синего лионского бархату и венецианский берет тоже пошлибы к вам... Все это, конечно, мечты, -- говорил он, усмехаясь

-- Ваш отец получает у нас всего семьдесят пять рублеймесячных, а детей у него, кроме вас, еще пять человек, мал маламеньше, -- значит, вам скорей всего придется всю жизнь прожитьв бедности. Но и то сказать: какая же беда в мечтах? Ониоживляют, дают силы, надежды. А потом, разве не бывает так, чтонекоторые мечты вдруг сбываются?.. Редко, разумеется, весьмаредко, а сбываются... Ведь вот выиграл же недавно повыигрышному билету повар на вокзале в Курске двести тысяч, -простой повар!

Она пыталась делать вид, что принимает все это за милыешутки, заставляла себя взглядывать на него, улыбаться, а я,будто и не слыша ничего, раскладывал пасьянс "Наполеон". Он жепошел однажды еще дальше, -- вдруг молвил, кивнув в моюсторону:

-- Вот этот молодой человек тоже, верно, мечтает: мол,помрет в некий срок папенька и будут у него куры не клеватьзолота! А куры-то и впрямь не будут клевать, потому что клеватьбудет нечего. У папеньки, разумеется, кое-что есть, -например, именьице в тысячу десятин чернозему в Самарскойгубернии, -- только навряд оно сынку достанется, не очень-то онпапеньку своей любовью жалует, и, насколько понимаю, выйдет изнего мот первой степени...

Был этот последний разговор вечером под Петров день, -очень мне памятный. Утром того дня отец уехал в собор, изсобора -- на завтрак к имениннику-губернатору. Он и без тогоникогда не завтракал в будни дома, так что и в тот день мызавтракали втроем, и под конец завтрака Лиля, когда подаливместо ее любимых хворостиков вишневый кисель, сталапронзительно кричать на Гурия, стуча кулачками по столу,сошвырнула на пол тарелку, затрясла головой, захлебнулась отзлых рыданий. Мы кое-как дотащили ее в ее комнату, -- онабрыкалась, кусала нам руки, -- умолили ее успокоиться,наобещали жестоко наказать повара, и она стихла наконец изаснула. Сколько трепетной нежности было для нас даже в одномэтом -- в совместных усилиях тащить ее, то и дело касаясь рукдруг друга! На дворе шумел дождь, в темнеющих комнатах сверкалаиногда молния и содрогались стекла от грома.

-- Это на нее так гроза подействовала, -- радостно сказалаона шепотом, когда мы вышли в коридор, и вдруг насторожилась:

-- О, где-то пожар!

Мы пробежали в столовую, распахнули окно -- мимо пас,вдоль бульвара, с грохотом неслась пожарная команда. На тополилился быстрый ливень, -- гроза уже прошла, точно он потушил ее,-- в грохоте длинных несущихся дрог с медными касками стоящихна них пожарных, со шлангами и лестницами, в звоне поддужныхколокольцов над гривами черных битюгов, с треском подковмчавших галопом эти дроги по булыжной мостовой, нежно, бесовскиигриво, предостерегающе пел рожок горниста... Потом часто,часто забил набат на колокольне Ивана Воина на Лавах... Мырядом, близко друг к другу, стояли у окна, в которое свежопахло водой и городской мокрой пылью, и, казалось, толькосмотрели и слушали с пристальным волнением. Потом мелькнулипоследние дроги с каким-то громадным красным баком на них,сердце у меня забилось сильнее, лоб стянуло -- я взял еебезжизненно висевшую вдоль бедра руку, умоляюще глядя ей вщеAу, и она стала бледнеть, приоткрыла губы, подняла вздохомгрудь и тоже как бы умоляюще повернула ко мне светлые, полныеслез глаза, а я охватил ее плечо и впервые в жизни сомлел внежном холоде девичьих губ... Не было после того ни единого днябез наших ежечасных, будто бы случайных встреч то в гостиной,то в зале, то в коридоре, даже в кабинете отца, приезжавшегодомой только к вечеру, -- этих коротких встреч и отчаяннодолгих, ненасытных и уже нестерпимых в своей неразрешимостипоцелуев. И отец, что-то чуя, опять перестал выходить квечернему чаю в столовую, стал опять молчалив и угрюм. Но мыуже не обращали на него внимания, и она стала спокойнее исерьезнее за обедами.

В начале июля Лиля заболела, объевшись малиной, лежала,медленно поправляясь, в своей комнате и все рисовала цветнымикарандашами на больших листах бумаги, пришпиленных к доске,какие-то сказочные города, а она поневоле не отходила от еекровати, сидела и вышивала себе малороссийскую рубашечку, -отойти было нельзя: Лиля поминутно что-нибудь требовала. А япогибал в пустом, тихом доме от непрестанного, мучительногожелания видеть, целовать и прижимать к себе ее, сидел вкабинете отца, что попало беря из его библиотечных шкапов исилясь читать. Так сидел я и в тот раз, уже перед вечером. Ивот вдруг послышались ее легкие и быстрые шаги. Я бросил книгуи вскочил:

-- Что, заснула?

Она махнула рукой.

-- Ах, нет! Ты не знаешь -- она может по двое суток неспать и ей все ничего, как всем сумасшедшим! Прогнала меняискать у отца какие-то желтые и оранжевые карандаши...

И, заплакав, подошла, и уронила мне на грудь голову:

-- Боже мой, когда же это кончится! Скажи же наконец ему,что ты любишь меня, что все равно ничто в мире не разлучит нас!

И, подняв мокрое от слез лицо, порывисто обняла меня,задохнулась в поцелуе. Я прижал ее всю к себе, потянул кдивану, -- мог ли я что-нибудь соображать, помнить в ту минуту?Но на пороге кабинета уже слышалось легкое покашливание: явзглянул через ее плечо -- отец стоял и глядел на нас. Потомповернулся и, горбясь, удалился.

К обеду никто из нас не вышел. Вечером ко мне постучалсяГурий: "Папаша просят вас пожаловать к ним". Я вошел в кабинет

Он сидел в кресле перед письменным столом и, не оборачиваясь,стал говорить:

-- Завтра ты на все лето уедешь в мою самарскую деревню

Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу. Еслиосмелишься ослушаться, навеки лишу тебя наследства. Но малотого: завтра же попрошу губернатора немедленно выслать тебя вдеревню по этапу. Теперь ступай и больше на глаза мне непоказывайся. Деньги на проезд и некоторые карманные получишьзавтра утром через человека. К осени напишу в деревенскуюконтору мою, дабы тебе выдали некоторую сумму на первоепрожитие в столицах. Видеть ее до отъезда никак не надейся

Все, любезный мой. Иди.

В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в деревню кодному из моих лицейских товарищей, прожил у него до осени

Осенью, по протекции его отца, поступил в Петербург вминистерство иностранных дел и написал отцу, что навсегдаотказываюсь не только от его наследства, но и от всякой помощи

Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в Петербург-- "с прелестной молоденькой женой", как сказали мне. И, входяоднажды вечером в партер в Мариинском театре за несколько минутдо поднятия занавеса, вдруг увидал и его и ее. Они сидели вложе возле сцены, у самого барьера, на котором лежал маленькийперламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном,внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держасьлегко и стройно, в высокой прическе белокурых волос, оживленноозиралась кругом -- на теплый, сверкающий люстрами, мягкошумящий, наполняющийся партер, на вечерние платья, фраки имундиры входящих в ложи. На шейке у нее темным огнем сверкалрубиновый крестик, тонкие, но уже округлившиеся руки былиобнажены, род пеплума из пунцового бархата был схвачен на левомплече рубиновым аграфом...

18 мая 1944

КАМАРГ

Она вошла на маленькой станции между Марселем и Арлем,прошла по вагону, извиваясь всем своим цыганско-испанскимтелом, села у окна на одноместную скамью и, будто никого невидя, стала шелушить и грызть жареные фисташки, от времени довремени поднимая подол верхней черной юбки и запуская руку вкарман нижней, заношенной белой. Вагон, полный простым народом,состоял не из купе, разделен был только скамьями, и многие,сидевшие лицом к ней, то и дело пристально смотрели на нее.

Губы ее, двигавшиеся над белыми зубами, были сизы,синеватый пушок на верхней губе сгущался над углами рта

Тонкое, смугло-темное лицо, озаряемое блеском зубов, былодревне-дико. Глаза, долгие, золотисто-карие, полуприкрытыесмугло-коричневыми веками, глядели как-то внутрь себя -- стусклой первобытной истомой. Из-под жесткого шелка смольныхволос, разделенных на прямой пробор и вьющимися локонамипадавших на низкий лоб, поблескивали вдоль круглой шейкидлинные серебряные серьги. Выцветший голубой платок, лежавшийна покатых плечах, был красиво завязан на груди. Руки, сухие,