Школьная библиотека

ним, -- и, разумеется, тайком, не желая тебе же причинятьстрадание, -- и тогда же поняла, что никогда не переставалалюбить его.

Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы:

-- То есть его деньги?

-- Он не богаче тебя. И что мне ваши деньги! Если б язахотела...

-- Прости, так говорят только кокотки.

-- А кто ж я, как не кокотка? Разве я на свои, а не натвои деньги живу?

Он пробормотал офицерской скороговоркой:

-- При любви деньги не имеют значения.

-- Но ведь я люблю его!

-- А я, значит, был только временной игрушкой, забавой отскуки и одним из выгодных содержателей?

-- Ты отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой

Ну да, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.

-- Легче на поворотах! Выбирайте хорошо ваши выражения,как говорят французы!

-- Вам тоже советую держаться этого правила. Словом...

Он встал, почувствовал новый прилив той готовности на все,с которой мчался на извозчике, прошелся по комнате, собираясь смыслями, все еще не веря той нелепости, неожиданности, котораявдруг разбила все его радостные надежды на этот вечер,отшвырнул ногой желтоволосую куклу в красном сарафане,валявшуюся на ковре, сел опять на канапе, в упор глядя на нее.

-- Я еще раз спрашиваю: это все не шутки?

Она, закрыв глаза, помахала давно потухшей папиросой.

Он задумался, снова закурил и опять зажевал мундштук,раздельно говоря:

-- И что же, ты думаешь, что я так вот и отдам ему вот этитвои руки, ноги, что он будет целовать вот это колено, котороееще вчера целовал я?

Она подняла брови:

-- Я ведь все-таки не вещь, мой милый, которую можноотдавать или не отдавать. И по какому праву...

Он поспешно положил папиросу в пепельницу и, согнувшись,вынул из заднего кармана брюк скользкий, маленький, увесистыйбраунинг, на ладони покачал его:

-- Вот мое право.

Она покосилась, скучно усмехнулась:

-- Я не любительница мелодрам.

И бесстрастно повысила голос:

-- Соня, подайте Павлу Сергеевичу шинель.

-- Что-о?

-- Ничего. Вы пьяны. Уходите.

-- Это ваше последнее слово?

-- Последнее.

И поднялась, оправляя разрез на ноге. Он шагнул к ней срадостной решительностью.

-- Смотрите, как бы и впрямь не стало оно вашим последним!

-- Пьяный актер, -- сказала она брезгливо и, поправляясзади волосы длинными пальцами, пошла из комнаты. Он так крепкосхватил ее за обнажившееся предплечье, что она изогнулась и,быстро обернувшись с еще больше раскосившимися глазами,замахнулась на него. Он, ловко уклонившись, с едкой гримасойвыстрелил.

В декабре того же года пароход Добровольного флота"Саратов" шел в Индийском океане на Владивосток. Под горячимтентом, натянутом на баке, в неподвижном зное, в горячемполусвете, в блеске зеркальных отражений от воды, сидели илежали на палубе до пояса голые арестанты с наполовинувыбритыми, страшными головами, в штанах из белой парусины, скольцами кандалов на щиколках босых ног. Как все, до пояса голбыл и он худым, коричневым от загара телом. Темнела и у неготолько половина головы коротко остриженными волосами, красночернели жестким волосом давно не бритые худые щеки, лихорадочносверкали глаза. Облокотясь на поручни, он пристально смотрел нагорбами летящую глубоко внизу, вдоль высокой стены борта,густо-синюю волну и от времени до времени поплевывал туда.

16 мая 1944

ВОРОН

Отец мой похож был на ворона. Мне пришло это в голову,когда я был еще мальчиком: увидал однажды в "Ниве" картинку,какую-то скалу и на ней Наполеона с его белым брюшком илосинами, в черных коротких сапожках, и вдруг засмеялся отрадости, вспомнив картинки в "Полярных путешествиях" Богданова,-- так похож показался мне Наполеон на пингвина, -- а потомгрустно подумал: а папа похож на ворона...

Отец занимал в нашем губернском городе очень видныйслужебный пост, и это еще более испортило его; думаю, что дажев том чиновном обществе, к которому принадлежал он, не былочеловека более тяжелого, более угрюмого, молчаливого,холодно-жестокого в медлительных словах и поступках. Невысокий,плотный, немного сутулый, грубо-черноволосый, темный, с длиннымбритым лицом, большеносый, был он и впрямь совершенный ворон -особенно когда бывал в черном фраке на благотворительныхвечерах нашей губернаторши, сутуло и крепко стоял возлекакого-нибудь киоска в виде русской избушки, поводил своейбольшой вороньей головой, косясь блестящими вороньими глазамина танцующих, на подходящих к киоску, да и на ту боярыню,которая с чарующей улыбкой подавала из киоска плоские фужерыжелтого дешевого шампанского крупной рукой в бриллиантах, -рослую даму в парче и кокошнике, с носом настолько розово-белымот пудры, что он казался искусственным. Был отец давно вдов,нас, детей, было у него лишь двое, -- я да маленькая сестра мояЛиля, -- и холодно, пусто блистала своими огромными,зеркально-чистыми комнатами наша просторная казенная квартираво втором этаже одного из казенных домов, выходивших фасадамина бульвар в тополях между собором и главной улицей. К счастью,я больше полугода жил в Москве, учился в Катковском лицее,приезжал домой лишь на святки и летние каникулы. В том годувстретило меня, однако, дома нечто совсем неожиданное.

Весной того года я кончил лицей и, приехав из Москвы,просто поражен был: точно солнце засияло вдруг в нашей преждестоль мертвой квартире, -- всю ее озаряло присутствие той юной,легконогой, что только что сменила няньку восьмилетней Лили,длинную, плоскую старуху, похожую на средневековую деревяннуюстатую какой-нибудь святой. Бедная девушка, дочь одного измелких подчиненных отца, была она в те дни бесконечно счастливатем, что так хорошо устроилась тотчас после гимназии, а потом имоим приездом, появлением в доме сверстника. Но уж до чего былапуглива, как робела при отце за нашими чинными обедами, каждуюминуту с тревогой следя за черноглазой, тоже молчаливой, норезкой не только в каждом своем движении, но даже и вмолчаливости Лилей, будто постоянно ждавшей чего-то и всекак-то вызывающе вертевшей своей черной головкой! Отец заобедами неузнаваем стал: не кидал тяжких взглядов на старикаГурия, в вязаных перчатках подносившего ему кушанья, то и делочто-нибудь говорил, -- медлительно, но говорил, -- обращаясь,конечно, только к ней, церемонно называя ее по имени-отчеству,-- "любезная Елена Николаевна", -- даже пытался шутить,усмехаться. А она так смущалась, что отвечала лишь жалкойулыбкой, пятнисто алела тонким и нежным лицом -- лицомхуденькой белокурой девушки в легкой белой блузке с темными отгорячего юного пота подмышками, под которой едва означалисьмаленькие груди. На меня она за обедом и глаз поднять не смела:тут я был для нее еще страшнее отца. Но чем больше стараласьона не видеть меня, тем холоднее косился отец в мою сторону: нетолько он, но и я понимал, чувствовал, что за этим мучительнымстаранием не видеть меня, а слушать отца и следить за злой,непоседливой, хотя и молчаливой Лилей, скрыт был совсем инойстрах, -- радостный страх нашего общего счастья быть возле другдруга. По вечерам отец всегда пил чай среди своих занятий, ипрежде ему подавали его большую чашку с золотыми краями написьменный стол в кабинете; теперь он пил чай с нами, встоловой, и за самоваром сидела она -- Лиля в этот час ужеспала. Он выходил из кабинета в длинной и широкой тужурке накрасной подкладке, усаживался в свое кресло и протягивал ейсвою чашку. Она наливала ее до краев, как он любил, передавалаему дрожащей рукой, наливала мне и себе и, опустив ресницы,занималась каким-нибудь рукоделием, а он не спеша говорил -нечто очень странное:

-- Белокурым, любезная Елена Николаевна, идет или черное,или пунсовое... Вот бы весьма шло к вашему лицу платье черногоатласу с зубчатым, стоячим воротом а ля Мария Стюарт, унизанныммелкими брильянтами... или средневековое платье пунсовогобархату с небольшим декольте и рубиновым крестиком... Шубка