Школьная библиотека

мешочек, что зашивала вечером, -- в нем был золотой образок,который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестилиего с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постоялина крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когдапроводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя толькоудивительную несовместность между нами и окружавшим насрадостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром

Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложивруки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать лимне или запеть во весь голос...

Убили его -- какое странное слово! -- через месяц, вГалиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое,многое пережито было за эти годы, кажущиеся такими долгими,когда внимательно думаешь о них, перебираешь в памяти все товолшебное, непонятное, непостижимое ни умом, ни сердцем, чтоназывается прошлым. Весной восемнадцатого года, когда ни отца,ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале уторговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной:"Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?" Я тожезанималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда,солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что изоставшегося у меня, -- то какое-нибудь колечко, то крестик, томеховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углуАрбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души,пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж ис которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним иего племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся кдобровольцам, чуть не две недели, -- я бабой, в лаптях, он вистертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседьюбородой, -- и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет

Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев изНовороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу

Близких у меня осталось после того на всем свете только трое:племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семимесяцев. Но и племянник с женой уплыли через некоторое время вКрым, к Врангелю, оставив ребенка на моих руках. Там они ипропали без вести. А я еще долго жила в Константинополе,зарабатывая на себя и на девочку очень тяжелым черным трудом

Потом, как многие, где только не скиталась я с ней! Болгария,Сербия, Чехия, Бельгия, Париж, Ницца... Девочка давно выросла,осталась в Париже, стала совсем француженкой, очень миленькой исовершенно равнодушной ко мне, служила в шоколадном магазиневозле Мадлэн, холеными ручками с серебряными ноготкамизавертывала коробки в атласную бумагу и завязывала их золотымишнурочками; а я жила и все еще живу в Ницце чем Бог пошлет..

Была я в Ницце в первый раз в девятьсот двенадцатом году -- имогла ли думать в те счастливые дни, чем некогда станет она дляменя!

Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то,что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила стех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было вмоей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер

Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моейжизни, -- остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-тотам он ждет меня -- 1 той же любовью и молодостью, как в тотвечер. "Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне..."Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.

3 мая 1944

ПАРОХОД "САРАТОВ"

В сумерки прошумел за окнами короткий майский дождь. Рябойденщик, пивший в кухне при свете жестяной лампочки чай,посмотрел на часы, стучавшие на стене, встал и неловко,стараясь не скрипеть новыми сапогами, прошел в темный кабинет,подошел к оттоманке:

-- Ваше благородие, десятый час...

Он испуганно открыл глаза:

-- Что? Десятый? Не может быть...

Оба окна были открыты на улицу, глухую, всю в садах -- вокна пахло свежестью весенней сырости и тополями. Он с тойостротой обоняния, что бывает после крепкого молодого сна,почувствовал эти запахи и бодро сбросил с оттоманки ноги:

-- Зажги огонь и ступай скорей за извозчиком. Найди какогопорезвей..

И пошел переодеваться, мыться, облил голову холоднойводой, смочил одеколоном и причесал короткие курчавые волосы,еще раз взглянул в зеркало: лицо было свежо, глаза блестели; счасу до шести он завтракал в большой офицерской компании, домазаснул тем мгновенным сном, каким засыпаешь после несколькихчасов непрерывного питья, куренья, смеха и болтовни, однакочувствовал себя теперь отлично. Денщик подал в прихожей шашку,фуражку и тонкую летнюю шинель, распахнул дверь на подъезд -он легко вскочил в пролетку и несколько хрипло крикнул:

-- Валяй живей! Целковый на водку!

Под густой маслянистой зеленью деревьев мелькал ясныйблеск фонарей, запах мокрых тополей был и свеж и прян, лошадьнеслась, высекая подковами красные искры. Все было прекрасно: изелень, и фонари, и предстоящее свидание, и вкус папиросы,которую ухитрился закурить на лету. И все сливалось в одно: всчастливое чувство готовности на все что угодно. Водка,бенедиктин, турецкое кофе? Вздор, просто весна и все отлично...

Дверь отворила маленькая, очень порочная на вид горничнаяна тонких качающихся каблучках. Быстро скинув шинель иотстегнув шашку, бросив фуражку на подзеркальник и немноговзбив волосы, вошел, позванивая шпорами, в небольшую, тесную отизлишества будуарной мебели комнату. И тотчас вошла и она, тожепокачиваясь на каблучках туфель без задка, на босу ногу срозовыми пятками, -- длинная, волнистая, в узком и пестром, каксерая змея, капоте с висящими, разрезанными до плеча рукавами

Длинны были и несколько раскосые глаза ее. В длинной бледнойруке дымилась папироса в длинном янтарном мундштуке.

Целуя ее левую руку, он щелкнул каблуками:

-- Прости, ради Бога, задержался не по своей вине...

Она посмотрела с высоты своего роста на мокрый глянец егокоротких, мелко курчавых волос, на блестящие глаза,почувствовала его винный запах:

-- Вина давно известная...

И села на шелковый пуф, взяв левой рукой под локотьправую, высоко держа поднятую папиросу, положив нога на ногу ивыше колена раскрыв боковой разрез капота. Он сел напротив нашелковое канапе, вытягивая из кармана брюк портсигар:

-- Понимаешь, какая вышла история...

-- Понимаю, понимаю...

Он быстро и ловко закурил, помахал горящей спичкой ибросил ее в пепельницу на восточном столике возле пуфа,усаживаясь поудобней и глядя с обычным неумеренным восхищениемна ее голое колено в разрезе капота:

-- Ну, прекрасно, не хочешь слушать, не надо... Программанынешнего вечера: хочешь поехать в Купеческий сад? Там нынчекакая-то "Японская ночь" -- знаешь, эти фонарики, на эстрадегейши, "за красу я получила первый приз..."

Она покачала головой:

-- Никаких программ. Я нынче сижу дома.

-- Как хочешь. И это не плохо.

Она повела глазами по комнате:

-- Милый мой, это наше последнее свидание.

Он весело изумился:

-- То есть как это последнее?

-- А так.

У него еще веселей заиграли глаза:

-- Позволь, позволь, это забавно!

-- Я ничуть не забавляюсь.

-- Прекрасно. Но все-таки интересно знать, что сей сонзначит? Яка така удруг закавыка, как говорит наш вахмистр?

-- Как говорят вахмистры, меня мало интересует. И я, поправде сказать, не совсем понимаю, чего ты веселишься.

-- Веселюсь, как всегда, когда тебя вижу.

-- Это очень мило, но на этот раз не совсем кстати.

-- Однако, черт возьми, я все-таки ничего не понимаю! Чтослучилось?

-- Случилось то, о чем я должна была сказать тебе ужедавно. Я возвращаюсь к нему. Наш разрыв был ошибкой.

-- Мамочки мои! Да ты это серьезно?

-- Совершенно серьезно. Я была преступно виновата передним. Но он все готов простить, забыть.

-- Ка-акое великодушие!

-- Не паясничай. Я виделась с ним еще Великим постом...

-- То есть тайком от меня и продолжая...

-- Что продолжая? Понимаю, но все равно... Я виделась с