Школьная библиотека

мадно высился храм Малый, чудом сохранивший весь свой, как бы литой изжелтоватого мрамора, корпус и целых девять колонн как раз на том фланге,который был виден мне. Я глядел на них и долго не мог понять, что этотак резко отличает их от тех шести колонн. Малый храм, этот редкий образец эллинской красоты и несокрушимой римской мощи, был немного менее Великого. Нет при нем ни Пропилеи, ни Гексагона, ни двора Всесожжения, нофундамент его почти равен тому, исчезнувшему фундаменту, на котором стояло святилище Солнца. Почти равны и перистили их... В чем же тогда дело?Только в том, что колонны храма Солнца вверху не суживаются. Но как далеко уносит это в глубину веков!

Можно представить себе красоту Малого храма. Пропилеи, Гексагона,двора Жертвенного - в те дни, когда только что отлилось в совершенныеформы и сочеталось в Баальбеке "самое прекрасное на земле с самым величественным". Этот хаотический простор, ныне подобный страшным картинамИсаии, лоснился тогда мозаичными настилами. Стены и экзедры, где помещалось более трехсот ниш для всех богов Олимпа, стройно замыкали его стрех сторон, на четвертой, западной, шла лестница к высоко вознесенномупорталу Великого храма. Квадрат из огромных сиенитовых колонн - темно-розовых, гладко шлифованных египетских монолитов - охватывал срединудвора, и галереи между ними и экзедрами всегда были полны света, тени,белых хитонов. Нельзя было найти места, не блиставшего мрамором статуй,пилястрами, фронтонами и причудливой лепкой карнизов, капителей - этихокаменевших листьев, узоров, цветов. Ярко млела синь неба над квадратомдвора. Дым непрерывных сожжений и языки пламени поднимались с гигантского жертвенника, с раскаленной медной плиты его - с алтаря возле мраморных ступеней, тремя переходами поднимавшихся к чудовищному периптеру Великого святилища... Но легко сказать: чудовищному! Как представить себеего?

Та часть основного фундамента, на которой стоял фундамент святилища,равна только половине двора Жертвенного. Но древние недаром называлисвятилище "первобытным": дело было не в ширине и длине, а в высоте иразмерах строительного камня. И уже одно то, что периптер святилища былвознесен еще и на другой громадный фундамент с подземельями внутри, свидетельствует о том, что Рим здесь кончается. Кем был сложен основнойфундамент? Какими-то древнеарамейскими племенами - из самых больших монолитов, "какие когда-либо поднимал человек", и в те дни, когда легендыо титанах еще дышали жизнью. Неизвестно, кем построено и самое святилищеСолнца: Рим только реставрировал его. Но и реставрировал под несомненнымвлиянием преданий о великих капищах, о столпотворениях, об уступчатыхзиккуратах, этих "башнях до небес", и посвятил его Солнцу-Ваалу, сочетавшему здесь свое имя с именем Юпитера. И святилищем Ваала, прежде всего Ваала, и было и осталось святилище Великого храма, уступами вознесенное к небу и охваченное колоссами, имевшими и внизу и вверху одну толщину - первобытно. А сказочным монолитам, из которых сложен основной фундамент, его подземелья и Стены Циклопов, Рим мог только дивиться: тайнапередвижения и кладки этих монолитов, из которых иные имеют по тридцатиаршин в длину, даже для него была непостижима

Солнце село, и, как всегда на Востоке, стало на минуту особенно светло. И в этом странном свете без солнца, в пространстве, как бы лишенномвоздуха, резко обожженные красноватым загаром колонны вдруг приобрелиужасающую выпуклость, тяжесть и высоту. Я пробрался к ним по глыбам камня, по оврагам и возвышенностям, по остаткам мраморных ступеней и тысячелетнему мусору, зашел под фундамент, на котором стоят колонны, и, закинув голову, глянул вверх... Дивно было сочетание бездонного бледно-голубого неба и красноватого тона этих поднебесных стволов! Но они ужемеркли. Быстро падал сумрак. Спотыкаясь, я сбежал в ров, в угол, образованный Циклопическими стенами. Их теперь две: западная и северная. Обеискажены проломами. Но искажения только усугубляют их допотопный вид. Изтемного оврага выбрался я по каменисто-мусорным холмам, поднимающимся кпролому в углу стен, на свет заката и стал в проломе. Подо мной был обрыв, вдали - темное море долины, а за ним - валы Ливана и далекие, чутькраснеющие в сумраке ленты его горбов. Подо мной была стена, сложеннаясынами Солнца, - стена, камни которой останутся здесь недвижными до конца мира

1909

ГЕННИСАРЕТ

В Вифлееме, в подземном приделе храма Рождества, блещет среди мраморного пола, неровного от времени, большая серебряная звезда. И вокруг нее- крупные латинские литеры, твердая и краткая надпись:

Hie de Virgine Maria lesus Christus natus est

В приделе, как и подобает пещере, бедно. Но огнями, серебром, самоцветами переливаются над звездою неугасимые лампады. Там, наверху - жаркое и веселое солнечное утро, пестрота и крик восточного базара. Здесь холод, сумрак, благоговейное молчание:

Hie de Virgine Maria lesus Christus natus est

Есть древние пергаменты, называемые палимпсестами, - хартии, письменакоторых полустерты или покрыты чем-либо, чтобы, на месте их, можно былоначертать новые. В Вифлееме чувствуешь, прозреваешь то драгоценное, первое, что сохранилось на его священном палимпсесте. В царские одеяния облекли рожденного здесь, царям, путеводимым звездою, повелели принестиему, лежащему в яслях, венцы свои, злато, ливан, смирну, и легендами,прекраснее которых нет на земле, расцветили сладчайшую из земных поэм поэму его рождения. Но, когда благоговейно склоняешься над нею в Вифлееме, проступает простое, первое

Назарет - детство его. Там протекло оно в тишине, в безвестности. Тамогорчали и радовали его игры со сверстниками, там ласковая рука материчинила его детскую рубашечку... Ветхие пергаменты Назарета остались вовсей своей древней простоте. Но скудны и чуть видны письмена, уцелевшиена них! И великую грусть и нежность оставляет в сердце Назарет. Помнютемные весенние сумерки, черных коз, бегущих по каменистым уличкам, тотпервобытно-грубый каменный водоем, к которому когда-то приходила она,помню ее жилище, маленькое, тесное, пещерное, полное вечерней тьмы, пустующее уже две тысячи лет... Как полевой цветок, мало кому ведомый, выросший из случайно занесенного ветром семени в углу покинутого дома,расцвела и здесь легенда, может быть самая прекрасная, самая трогательная: без огня, по бедности родителей, засыпал Божественный младенец;мать сидела у его постельки, тихо заговаривая, убаюкивая его; а чтобы небыло скучно и жутко ему в наступающей ночи, светящиеся мушки по очередиприлетали радовать его своим зеленым огоньком

А страна Геннисаретская, где прошла вся молодость его, все годы благовествования, все те дни, незабвенные до скончания века, для них же ибыл он в мире, - она совсем не сохранила зримых следов его. Но нет страны прелестнее, и нигде так не чувствуется он!

В ясный вечер, при заходящем солнце, подходим мы к Геннисарету поИорданской долине. Все дико, голо, просто вокруг: и в долине, и по каменистым предгориям, обступившим ее, - серо-коричневым, в золотисто-рыжихпятнах по склонам, где от солнца выгорели травы. Тропинка ведет нас среди желтого, уже созревшего и подсохшего ячменя. За ним - прибрежная деревушка, глиняная, без единого деревца, кажущаяся необитаемой. Пройдя посерым пескам, на которых стоит она, увидали мы водную равнину чудесногозеленого тона, теряющуюся в горной дали, замкнутой неясной громадой пегого Гермона

Солнце было за горами. Свет его гаснет здесь быстро, а как только онгаснет, с гор срывается недолгий, но сильный ветер. И темнеющее озероуже шумело от крупной зыби. Четыре гребца наших поспешили кинуть весла,вздернуть парус и привалиться к бортам, затянув что-то тоскливо-беззаботное. Ветер ударил в парус, крепко накренил его, - и мы понеслись всумрак, на дальние огоньки Тивериады, рассыпанные под черной горою, стукая днищем по волнам, черпая воду. Я крикнул, чтобы ослабили парус: этиполуголые, худые, загорелые галилеяне, в своих войлочDых круглых колпачках, прикрывающих только макушку, крикнули что-то в ответ. "Становилосьтемно, а Иисус не приходил к ним. Дул сильный ветер, и море волновалось..." Да, да, это было здесь! Он дышал этим мягким, сильным, благовонным ветром! - Через час мы были уже в Тивериаде, маленькой, тесной игрязной, где лишь один сносный приют - старый латинский монастырь на самом берегу

От Тивериады кесарей ничего не осталось. Француз-настоятель, пригласивший нас ночевать в монастыре, а перед сном выйти на кровлю, с которойдалеко видно было успокоенное в лунном свете озеро, жаловался: они изнемогают от скуки и тропического зноя в этом навозном местечке; вокруг них- пустыня; от Магдалы сохранилось только название; от Капернаума - грудыкамней, где итальянцы-монахи ведут раскопки; в Табхе всего пять человекбратии... "Это близ Капернаума, на северном берегу?" - Да, да, - сказалнастоятель, глядя на туманные предгория Гадаринские, за озеро. Луна сияла - высоко-высоко. Все озеро было в светлом, тончайшем пару. Знойнозвенели внизу ночные цикады - на пыльных кустарниках, на столетних придорожных кактусах. Тивериада спала..

Мне долго не давал уснуть козленок, жалобно плакавший где-то по соседству. В маленькое окошечко, пробитое в каменной стене почти под потолком, белело сквозь железную решетку лунное небо. В полутемной жаркойкелье беззвучно плакали москиты. Блохи же Тивериады упоминаются даже впутеводителях... Но я поминутно говорил себе: я в Тивериаде! Эта ночьбыла одной из счастливейших во всей моей жизни

Ранним утром мы поплыли в Капернаум. Озеро недолго дышало утреннейсвежестью. Вот уже растянули белый парусиновый навес над лодкой, - и онозаряет лица. Солнце все ослепительней и жарче. Озеро штилеет. Желто-рыжие верхи предгорий Гадаринских делают водные зеркала у берегов золоты