Школьная библиотека

... А любопытно, однако ж, для чего мамаша о "новейших-то поколениях"мне написала? Просто для характеристики лица или с дальнейшею целью:задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснитьеще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг сдружкой, в тот же день и в ту ночь, и во все последующее время? Все лислова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и удругой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговариватьда напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письмувидно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша и полезла кДуне с своими замечаниями. А та, разумеется, рассердилась и "отвечала сдосадой". Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивныхвопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она пишет мне:"Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит"; уж не угрызения лисовести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласиласьпожертвовать. "Ты наше упование, ты наше все!" О мамаша!..." Злоба накипалав нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господинЛужин, он, кажется, убил бы его!

"Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимсяв его голове, - это правда, что к человеку надо "подходить постепенно иосторожно, чтобы разузнать его"; но господин Лужин ясен. Главное, "человекделовой и, кажется, добрый": шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундукна свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать,мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего!Только ведь девяносто верст, "а там преблагополучно прокатимся в третьемклассе", верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; давы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста... И не могли же выне знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, туту вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и наравных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь,по пословице. Да и тут деловой человек их поднадул немножко: поклажа-тостоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж ониобе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны,довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фруктывпереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, атон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество... Да имамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремяцелковыми аль с двумя "билетиками", как говорит та... старуха... гм! Чем жежить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-топричинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить послебрака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудь тутпроговорился, дал себя знать, хотя мамаша и отмахивается обеими руками отэтого: "Сама, дескать, откажусь". Что ж она, на кого же надеется: на стодвадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночкиона там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит

Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к стадвадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородствочувств господина Лужина надеются: "Сам, дескать, предложит, упрашиватьбудет". Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасныхдуш бывает: до последнего момента рядят человека в павлиньи перья, допоследнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуютоборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят;коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, дотех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос неналепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь,что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у подрядчиков и у купцовнадевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт с ним!.

... Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что?Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, какпоследний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вонпишет, что "Дунечка многое может снести". Это я знал-с. Это я два споловиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этомдумал, об этом именно, что "Дунечка многое может снести". Уж когдагосподина Свидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит,действительно, многое может снести. А теперь вот вообразили, вместе смамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию опреимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да ещеизлагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он "проговорился",хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился,а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ейчеловек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный одинбудет есть да водой запивать, а уж душу не продаст, а уж нравственнуюсвободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, нето что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и... нуда уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Что говорить! ТяжелыСвидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках погуберниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдетк плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой инравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и скоторым ей нечего делать, - навеки, из одной своей личной выгоды! И будьдаже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельногобриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господинаЛужина! Почему же теперь соглашается? В чем же штука-то? В чем жеразгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасениясебя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Для милого,для обожаемого человека продаст! Вот в чем вся штука-то и состоит: забрата, за мать продаст! Все продаст! О, тут мы, при случае, и нравственноечувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все натолкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленные существанаши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, уиезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя,что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, ивсе ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион РомановичРаскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его можетустроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всюсудьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным,уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Даведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя быи такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего:тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, СонечкаМармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе выизмерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ливы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господиномЛужиным? "Любви тут не может быть", - пишет мамаша. А что, если, кромелюбви-то, и уважения не может быть, а напротив, уже есть отвращение,презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, сталобыть, "чистоту наблюдать" придется. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаетели вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что лужинская чистота всеравно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее,потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а тампросто-запросто о голодной смерти дело идет! "Дорого, дорого стоит,Дунечка, сия чистота!" Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь?Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех,сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет?Ведь она уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда все ясно увидит?А со мной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашейжертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, небывать! Не принимаю!"

Он вдруг очнулся и остановился

"Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? Аправо какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы правотакое иметь? Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишькурс и место достанешь? Слышали мы это, да ведь это буки, а теперь? Ведьтут надо теперь же что-нибудь сделать, понимаешь ты это? А ты что теперьделаешь? Обираешь их же. Ведь деньги-то им под сторублевый пенсион да подгоспод Свидригайловых под заклад достаются! От Свидригайловых-то, отАфанасия-то Ивановича Вахрушина чем ты их убережешь, миллионер будущий,Зевес, их судьбою располагающий? Через десять-то лет? Да в десять-то летмать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от постаисчахнет; а сестра? Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десятьлет али в эти десять лет? Догадался?"

Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-тонаслаждением. Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, астарые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать иистерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняятоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела иконцентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса,который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь жеписьмо матери вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо былоне тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросынеразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Вочто бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или..

"Или отказаться от жизни совсем! - вскричал он вдруг в исступлении, послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все,