Школьная библиотека

много раз ходил близ Невы; это я помню. Я хотел там и покончить, но... я нерешился... - прошептал он, опять недоверчиво взглядывая на Дуню

- Слава богу! А как мы боялись именно этого, я и Софья Семеновна!Стало быть, ты в жизнь еще веруешь: слава богу, слава богу!

Раскольников горько усмехнулся

- Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я неверую, а ее просил за себя молиться. Это бог знает как делается, Дунечка, ия ничего в этом не понимаю

- Ты у матери был? Ты же ей и сказал? - в ужасе воскликнула Дуня. Неужели ты решился сказать?

- Нет, не сказал... словами; но она многое поняла. Она слышала ночью,как ты бредила. Я уверен, что она уже половину понимает. Я, может быть,дурно сделал, что заходил. Уж и не знаю, для чего я даже и заходил-то. Янизкий человек, Дуня

- Низкий человек, а на страданье готов идти! Ведь ты идешь же?

- Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться,Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей порысильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь, - сказал он, забегаянапере4. - Это гордость, Дуня?

- Гордость, Родя

Как будто огонь блеснул в его потухших глазах; ему точно приятностало, что он еще горд

- А ты не думаешь, сестра, что я просто струсил воды? - спросил он сбезобразною усмешкой, заглядывая в ее лицо

- О, Родя, полно! - горько воскликнула Дуня

Минуты две продолжалось молчание. Он сидел потупившись и смотрел вземлю; Дунечка стояла на другом конце стола и с мучением смотрела на него

Вдруг он встал:

- Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего яиду предавать себя

Крупные слезы текли по щекам ее

- Ты плачешь, сестра, а можешь ты протянуть мне руку?

- И ты сомневался в этом?

Она крепко обняла его

- Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже вполовину своепреступление? - вскричала она, сжимая его в объятиях и целуя его

- Преступление? Какое преступление? - вскричал он вдруг, в каком-товнезапном бешенстве, - то, что я убил гадкую, зловредную вошь, старушонкупроцентщицу, никому не нужную, которую убить сорок грехов простят, котораяиз бедных сок высасывала, и это-то преступление? Не думаю я о нем и смыватьего не думаю. И что мне все тычут со всех сторон: "преступление,преступление!" Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия,теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости ибездарности моей решаюсь, да разве еще из выгоды, как предлагал этот..

Порфирий!.

- Брат, брат, что ты это говоришь! Но ведь ты кровь пролил! - вотчаянии вскричала Дуня

- Которую все проливают, - подхватил он чуть не в исступлении, которая льется и всегда лилась на свете, как водопад, которую льют, какшампанское, и за которую венчают в Капитолии и называют потом благодетелемчеловечества. Да ты взгляни только пристальнее и разгляди! Я сам хотелдобра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этойглупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся эта мысль былавовсе не так глупа, как теперь она кажется, при неудаче... (При неудаче всекажется глупо!) Этою глупостью я хотел только поставить себя в независимоеположение, первый шаг сделать, достичь средств, и там все бы загладилосьнеизмеримою, сравнительно, пользой... Но я, я и первого шага не выдержал,потому что я - подлец! Вот в чем все и дело! И все-таки вашим взглядом нестану смотреть: если бы мне удалось, то меня бы увенчали, а теперь вкапкан!

- Но ведь это не то, совсем не то! Брат, что ты это говоришь!

- А! не та форма, не так эстетически хорошая форма! Ну я решительно непонимаю: почему лупить в людей бомбами, правильною осадой, более почтеннаяформа? Боязнь эстетики есть первый признак бессилия!.. Никогда, никогдаяснее не сознавал я этого, как теперь, и более чем когда-нибудь не понимаюмоего преступления! Никогда, никогда не был я сильнее и убежденнее, чемтеперь!.

Краска даже ударила в его бледное, изнуренное лицо. Но, проговариваяпоследнее восклицание, он нечаянно встретился взглядом с глазами Дуни, истолько, столько муки за себя встретил он в этом взгляде, что невольноопомнился. Он почувствовал, что все-таки сделал несчастными этих двухбедных женщин. Все-таки он же причиной..

- Дуня, милая! Если я виновен, прости меня (хоть меня и нельзяпростить, если я виновен). Прощай! Не будем спорить! Пора, очень пора. Неходи за мной, умоляю тебя, мне еще надо зайти... А поди теперь и тотчас жесядь подле матери. Умоляю тебя об этом! Это последняя, самая большая мояпросьба к тебе. Не отходи от нее все время; я оставил ее в тревоге, которуюона вряд ли перенесет: она или умрет, или сойдет с ума. Будь же с нею!Разумихин будет при вас; я ему говорил... Не плачь обо мне: я постараюсьбыть и мужественным, и честным, всю жизнь, хоть я и убийца. Может быть, тыуслышишь когда-нибудь мое имя. Я не осрамлю вас, увидишь; я еще докажу..

теперь покамест до свиданья, - поспешил он заключить, опять заметивкакое-то странное выражение в глазах Дуни при последних словах и обещанияхего. - Что же ты так плачешь? Не плачь, не плачь; ведь не совсем жерасстаемся!.. Ах, да! Постой, забыл!.

Он подошел к столу, взял одну толстую, запыленную книгу, развернул ееи вынул заложенный между листами маленький портретик, акварелью, наслоновой кости. Это был портрет хозяйкиной дочери, его бывшей невесты,умершей в горячке, той самой странной девушки, которая хотела идти вмонастырь. С минуту он всматривался в это выразительное и болезненноеличико, поцеловал портрет и передал Дунечке

- Вот с нею я много переговорил и об этом, с нею одной, - произнес онвдумчиво, - ее сердцу я много сообщил из того, что потом так безобразносбылось. Не беспокойся, - обратился он к Дуне, - она не согласна была, каки ты, и я рад, что ее уж нет. Главное, главное в том, что все теперь пойдетпо-новому, переломится надвое, - вскричал он вдруг, опять возвращаясь ктоске своей, - все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам?Это, говорят, для моего испытания нужно! К чему, к чему все этибессмысленные испытания? К чему они, лучше ли я буду сознавать тогда,раздавленный муками, идиотством, в старческом бессилии после двадцатилетнейкаторги, чем теперь сознаю, и к чему мне тогда жить? Зачем я теперь-тосоглашаюсь так жить? О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете,стоял над Невой!

Оба наконец вышли. Трудно было Дуне, но она любила его! Она пошла, но,отойдя шагов пятьдесят, обернулась еще раз взглянуть на него. Его еще быловидно. Но, дойдя до угла, обернулся и он; в последний раз они встретилисьвзглядами; но, заметив, что она на него смотрит, он нетерпеливо и даже сдосадой махнул рукой, чтоб она шла, а сам круто повернул за угол

"Я зол, я это и вижу - думал он про себя, устыдясь чрез минуту своегодосадливого жеста рукой Дуне. - Но зачем же они сами меня так любят, если яне стою того! О, если б я был один и никто не любил меня, и сам бы я никогоникогда не любил! Не было бы всего этого! А любопытно, неужели в этибудущие пятнадцать - двадцать лет так уже смирится душа моя, что я сблагоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому словуразбойником? Да, именно, именно! Для этого-то они и ссылают меня теперь,этого-то им и надобно... Вот они снуют все по улице взад и вперед, и ведьвсякий-то из них подлец и разбойник уже по натуре своей; хуже того - идиот!А попробуй обойди меня ссылкой, и все они взбесятся от благородногонегодования! О, как я их всех ненавижу!"

Он глубоко задумался о том: "каким же это процессом может так