Школьная библиотека

рую он начал внимательно рассматривать. Свет, проходивший сквозь щельставня, тронул кое-что: малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указала Андрию остаться, отворила дверь вдругую комнату, из которой блеснул свет огня. Он услышал шепот и тихийголос, от которого все потряслось у него. Он видел сквозь растворившуюсядверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с длинною роскошноюкосою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как затворилась за нимдверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась перед образом; подним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со ступеньками дляпреклонения коленей во время молитвы. Но не того искали глаза его. Онповернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось, застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто вся фигура еехотела броситься к нему и вдруг остановилась. И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть: это была не она, нета, которую он знал прежде; ничего не было в ней похожего на ту, новдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде. Тогда было вней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было произведение,которому художник дал последний удар кисти. Та была прелестная, ветренаядевушка; эта была красавица - женщина во всей развившейся красе своей

Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не отрывки, не намеки начувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них высохнуть и облеклиих блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и плечи заключились вте прекрасные границы, которые назначены вполне развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была подобрана, а частьразбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными, прекрасно согнутымиволосами упадала на грудь. Казалось, все до одной изменились черты ее

Напрасно силился он в них отыскать хотя одну из тех, которые носились вего памяти, - ни одной! Как ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее; напротив, казалось, как будто придала ейчто-то стремительное, неотразимо победоносное. И ощутил Андрий в своейдуше благоговейную боязнь и стал неподвижен перед нею. Она, казалось,также была поражена видом козака, представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность движений; ясною твердостью сверкалглаз его, смелою дугою выгнулась бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и как шелк, лоснился молодой черныйус.

- Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог может возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...

Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулисьна них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося всечудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умелсказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе,- выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог. ПEчувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова; почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.

В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтямипринесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила передсвоею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия - и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалосьу него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-тоудерживал тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица,оборотясь к татарке, беспокойно спросила:

- А мать? Ты отнесла ей?

- Она спит.

- А отцу?

- Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.

Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждениемглядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; ивдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазахего, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:

- Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовит,

И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово..

но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того,что видится иной раз во взорах девы, ниже' того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.

- Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мнеслужбу самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять ее! Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек,- я сделаю, я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя,клянусь святым крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того! Уменя три хутора, половина табунов отцовских - мои, все, что принесла отцу мать моя, что даже от него скрывает она, - все мое. Такого ни у когонет теперь у козаков наших оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун и три тысячи овец. И от всего этого откажусь,кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово или хотя только шевельнешь своею тонкою черною бровью! Но знаю, что, можетбыть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне,проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и все что ни есть лучшего ввельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье бога, нежели все мы, идалеки пред тобою все другие боярские жены и дочери-девы. Мы не годимсябыть твоими рабами, только небесные ангелы могут служить тебе.

С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ниодного слова, слушала дева открытую сердечную речь, в которой, как взеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово сейречи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, было облечено в силу. И выдалось вперед все прекрасное лицо ее, отбросила она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами. Потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась и вспомнила, чтодругим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна егостоят позади его суровыми мстителями, что страшны облегшие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом... И глаза еевдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками,набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубамисвою прекрасную нижнюю губу, - как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, - и не снимая с лица платка, чтобы он не видел еесокрушительной грусти.

- Скажи мне одно слово! - сказал Андрий и взял ее за атласную руку

Сверкающий огонь пробежал по жилам его от сего прикосновенья, и жал онруку, лежавшую бесчувственно в руке его.

Но она молчала, не отнимала платка от лица своего и оставалась неподвижна.

- Отчего же ты так печальна? Скажи мне, отчего ты так печальна?

Бросила прочь она от себя платок, отдернула налезавшие на очи длинныеволосы косы своей и вся разлилася в жалостных речах, выговаривая их тихим-тихим голосом, подобно когда ветер, поднявшись прекрасным вечером,пробежит вдруг по густой чаще приводного тростника: зашелестят, зазвучати понесутся вдруг унывно-тонкие звуки, и ловит их с непонятной грустьюостановившийся путник, не чуя ни погасающего вечера, ни несущихся веселых песен народа, бредущего от полевых работ и жнив, ни отдаленного тарахтанья где-то проезжающей телеги.

- Не достойна ли я вечных сожалений? Не несчастна ли мать, родившаямоDя на свет? Не горькая ли доля пришлась на часть мне? Не лютый ли тыизо всего шляхетства, богатейших панов, графов и иноземных баронов ивсе, что ни есть цвет нашего рыцарства. Всем им было вольно любить меня,и за великое благо всякий из них почел бы любовь мою. Стоило мне толькомахнуть рукой, и любой из них, красивейший, прекраснейший лицом и породою, стал бы моим супругом. И ни к одному из них не причаровала ты моегосердца, свирепая судьба моя; а причаровала мое сердце, мимо лучших витязей земли нашей, к чуждому, к врагу нашему. За что же ты, пречистаябожья матерь, за какие грехи, за какие тяжкие преступления так неумолимои беспощадно гонишь меня? В изобилии и роскошном избытке всего текли днимои; лучшие, дорогие блюда и сладкие вина были мне снедью. И на что всеэто было? к чему оно все было? К тому ли, чтобы наконец умереть лютоюсмертью, какой не умирает последний нищий в королевстве? И мало того,что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концомсвоим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать,для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать жизнь свою; маловсего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я. Нужно, чтобы он речами своимиразодрал на части мое сердце, чтобы горькая моя участь была еще горше,чтобы еще жалче было мне моей молодой жизни, чтобы еще страшнее казаласьмне смерть моя и чтобы еще больше, умирая, попрекала я тебя, свирепаясудьба моя, и тебя - прости мое прегрешение, - святая божья матерь!

И когда затихла она, безнадежное, безнадежное чувство отразилось влице ее; ноющею грустью заговорила всякая черта его, и все, от печальнопоникшего лба и опустившихся очей до слез, застывших и засохнувших по