Школьная библиотека

подавали сюда, вот в эту комнату, ликеры.

-- О, мсье, вы сегодня проснулись в дурном расположениидуха... Простите, что я покидаю вас. Мне еще надо обслужитьдвадцать комнат. Добрый день, мсье. И он исчез. Такой злодей!

Кому неизвестен странный каприз времени: когда торопишься,когда каждый миг дорог, то часы летят, как минуты. Но когдаждешь или тоскуешь -- минуты растягиваются в часы. Я не знал,куда девать эти два часа. Зашел побриться, купил цветов -гвоздики и фиалок,-- купил засахаренных каштанов, и еще много уменя оставалось досуга, чтобы побродить по набережной. Послевчерашнего дождя и шторма был ясный солнечный день, тихий итеплый, и вся Марсель казалась заново вымытой. Я судовольствием, расширенными ноздрями втягивал в себя крепкиезапахи большого морского порта. Пахло йодом, озоном, рыбой,водорослями, арбузом, мокрыми свежими досками, смолой ичуть-чуть резедою. В груди моей вдруг задрожало предчувствиевеликого блаженства и тотчас же ушло.

Ровно в двенадцать часов я спустился в ресторан. Моязнакомая незнакомка была уже там и сидела на том же месте, чтои вчера вечером. На ней было темно-красное пальто и такая жешляпка, на плечах широкий палантин из какого-то зверька,порыжее соболя, но такого же блестящего. О, боже мой, как онабыла прекрасна в этот день, я не могу, не умею этогорассказать.

Она была не одна. Против нее сидел молодой моряк. Опрофессии его легко можно было догадаться по золотым якорям, позолотому канту на рукавах и еще по каким-то золотым эмблемам..

Я не знаю, как у других, но у меня всегда, с первой минутызнакомства с человеком, укрепляется в памяти, кроме его разныхимен и званий, еще какое-то летучее прозвище, моегособственного мгновенного изобретения. Оно-то и остается всегопрочнее в памяти. Этого молодого моряка я мысленно назвал"Суперкарго". Откровенно говоря, я не знаю, что это за морскойчин. Знаю только, что гораздо ниже шкипера, но немного вышематроса. Что-то около боцмана... Так он и запал у меня в памятьс этим титулом.

Заметил я также, что он очень красив. Но все это только попервому быстрому поверхностному взгляду. Несколько минут спустяя убедился, что он не только очень, но исключительно,поразительно, необычайно хорош собою. Не скажу -- прекрасен

Прекрасное -- это изнутри. Иногда вот бывает дурнушка, совсемне видная и плохо сложенная, с веснушками около носа. Но какподнимет вдруг ресницы, как покажет на мгновенье золотое иласковое сияние глаз, то сразу чувствуешь, что перед этойпрелестью померкнет любая патентованная красавица. Видел ятакже лицо одного морского капитана во время тайфуна вКитайском море. В обычной жизни был он уж очень неказист, такаяраспрорусская лупетка, и нос картофелем. Но во время урагана,когда вокруг рев, грохот, крики, стоны, ужас, близкое дыханиесмерти... когда он держал в своих руках жизнь и волю сотенчеловек -- что за прекрасное, что за вдохновенное было у неголицо!

Но в сторону беллетристику. Скажу просто, что этотсуперкарго был красив совершенной итальянской, вернее даже,римской красотой. Круглая римская голова, античный * профиль,великолепного рисунка рот. Его волнистые бронзовые волосывыгорели и пожелтели на концах. Лицо так сильнаE7агорело, чтостало, как у мулата, кофейным. И большие блестящие голубыеглаза. Ах, знаешь, никогда мне не нравилось, если на смугломфоне лица -- светло-голубые глаза; в этой комбинации какая-тожесткость и внутренняя пустота. Ну, вот, как хочешь, не верю ине верю я таким лицам...

Я наклонился, целуя, по русскому, довольно-таки нелепомуобычаю, руку у дамы, и тотчас же, не глядя, почувствовал насвоей спине враждебный взгляд моряка.

Она сказала:

-- Познакомьтесь, господа.

Стоя, я уже готовился протянуть руку, но сразу сдержался

Суперкарго, не вставая, тянул руку как-то боком ко мне, что,конечно, можно было принять за невежество или небрежность. Якивнул головой и сел.

Разговор за столом еле-еле вязался. Говорили о погоде, оМарсели, о кораблях. Я заказал себе вермут с касиссом. Дамаспросила тот же аперитив. Суперкарго вдруг повернулся ко мне.

-- Вы, кажется, иностранец, мсье, если я не ошибаюсь,-сказал он и слегка прищурил голубые глаза.

Я ответил сухо:

-- Мне кажется, что мы все здесь в Марсели иностранцы?

-- А не могу ли я спросить, какой нации мсье?

Тон его был нагл. Жестокость взгляда и очень плохоефранцузское произношение усиливали мою антипатию к нему. Во мнезакипало раздражение, и в то же время я чувствовал себя оченьнеловко. Ох, не терплю я таких трио, когда около хорошенькойженщины двое мужчин оскаливают друг на друга клыки и готовызарычать, как ревнивые кобели, простите за грубое сравнение. Ноя еще не терял самообладания. Я ответил, по возможности,спокойно:

-- Я русский.

Он искусственно засмеялся.

-- А-а, русский...

-- Я из той великой России, где образованные люди знали,что такое обыкновенная вежливость.

Он сказал с деланной балаганной надменностью:

-- И вы, вероятно, дали бы мне маленький урок этойвежливости, если бы у вас хватило на это смелости? Вы, русские,известные храбрецы. Вы это блестяще доказали, бросив во времявойны своих союзников.

Тут я должен, кстати, сказать об одном моем свойстве,вернее, об одном органическом пороке. По отцу я, видишь ли,добрый и спокойный русопет, вроде ярославского телка, но поматеринской линии я из татар, в жилах которых текут капли кровиТамерлана, хромого Таймура, и первый признак этой голубой крови-- неистовая, бешеная вспыльчивость, от которой в раннеймолодости, пока не обуздал себя, я много и жестоко пострадал. Ивот, глядя теперь в упор на итальянца, я уже чувствовал, как вголову мне входил давно знакомый розовый газ -- веселый истрашный.

Я быстро встал. Встал и он момент в момент со мною вместе,точно два солдата по команде.

У меня уже были готовы, уже дрожали на губах те злые,несправедливые слова, после которых мужчины стреляют друг вдруга или, схватившись, яростно катаются по полу. Я хотел емунапомнить об известной всему миру резвости итальянских ног вовсех войнах при отступлении, у меня был также наготове НегусАбиссинский, его голые дикари, вооруженные дротиками, ипаническое бегство храбрых, нарядных берсальеров.

Я увидел, как его рука быстро скользнула за пазуху, но втот момент не придал этому жесту никакого значения. Розовый газв моей голове густел и делался красным.

-- Siede (сядь),-- раздался вдруг повелительный женскийголос. Это крикнула моя незнакомка, и суперкарго моментальноопустился на стул. В этой стремительной послушности было,пожалуй, что-то комическое. Ведь во всяком итальянце живетнемного от Пульчинелле, Но рассмеялся я лишь полчаса спустя.

Я пришел в себя и провел рукой по лбу. Меня немногокачнуло в сторону.

Я сказал, стараясь взять беззаботный тон:

-- Впрочем, мне кажется, что мы совсем напрасно завели придаме политический и национальный диспут. Ведь это такая скучнаяматерия...

И прибавил, обращаясь к суперкарго:

-- Но если вам угодно будет продлить наш интересныйразговор, я к вашим услугам. Я остановился здесь же, в отеле,номер семнадцать. Всегда буду рад вас увидеть.

Суперкарго хотел было что-то ответить, но она одним легкимдвижением руки заставила его замолчать. Я низко поклонилсядаме. Она сказала спокойно:

-- Прошу вас, не уходите из своей комнаты. Через десятьминут я приду к вам.

Поднимаясь по лестнице, я вдруг вспомнил быстрый, коварныйжест итальянца и понял, что он полез за ножом. Мне сталонемножко жутко. "Ведь, пожалуй, мог бы, подлец, распороть мнеживот"

Глава IV. МИШИКА

Признаюсь, не легко у меня было на сердце, когда я ходилвзад и вперед по моей отдельной комнате, похожей на просторнуюнизкую каюту. Волнение, вызванное внезапной ссорой ситальянским моряком, еще не улеглось во мне