Школьная библиотека

концу?".

"Дело сейчас не в моем романе. Я вас очень прошу дать свое согласие

Нужны молодые силы. Этот список мы с Лишневским обдумывали без конца".

"Ни за что, -- сказал Федор Константинович. -- Не хочу валять дурака".

"Ну, если вы называете общественный долг валянием дурака...".

"Если войду в правление, то валять буду непременно, так что отказываюськак раз из уважения к долгу".

"Очень печально, -- сказал Ширин. -- Неужели придется вместо вас взятьРостислава Странного?".

"Конечно! Чудно! Обожаю Ростислава".

"Я собственно его отложил для ревизионной комиссии. Есть еще, конечно,Буш... Но вы всг-таки еще подумайте. Дело не пустяковое. Будет настоящеесражение с этими разбойниками. Я такое выступление готовлю, что ой-г-гй

Подумайте, подумайте, у вас есть еще целый месяц".

За этот месяц вышла книга Федора Константиновича, и успело появитьсядва-три отзыва о ней, так что на общее собрание он отправился с приятнымчувством, что увидит там не одного врага-читателя. Происходило оно, каквсегда, в верхнем помещении большого кафе, и, когда он пришел, все уже былив сборе. Феноменально проворный кельнер со стреляющими глазами разносил пивои кофе. За столиками расположились члены Союза. Чистые литераторы теснилисьвместе, и уже слышалось энергичное "пест, пест" Шахматова, которому подалине то, что он заказал. В глубине, за длинным столом, сидело правление:грузный, чрезвычайно мрачный Васильев, с инженером Керном и Горяиновымодесную, и тремя другими ошую. Керн, занимавшийся главным образом турбинами,но когда-то близко знавший Александра Блока, и бывший чиновник бывшегодепартамента Горяинов, прекрасно читавший "Горе от Ума", а также диалогИоанна с литовским послом (причем великолепно подделывал польский акцент),держались с тихим достоинством, давно, впрочем, предав своих трехнеправедных коллег. Из этих Гурман (ударение на первом слоге) был толстый,лысый человек, с кофейным родимым пятном в полчерепа, большими покатымиплечами и презрительно-обиженным выражением на толстых, лиловатых губах. Егоприкосновенность к литературе исчерпывалась недолгим и всецело коммерческимотношением к какому-то немецкому издательству технических справочников;главной же темой его личности, фабулой его существования, была спекуляция,-- особенно он увлекался советскими векселями. Рядом с ним сидел маленький,но крепко-упругий присяжный поверенный, с выдающейся челюстью, волчьимогоньком в правом глазу (другой был от природы прищурен) и целым складомметалла во рту, -- человек бойкий, горячий, своего рода бретер, постояннопривлекавший людей к третейскому суду, причем об этом говорил (я его вызвал,он отказался) с чеканной суровостью испытанного дуэлянта. Второй приятельГурмана, рыхлый, серый, томный, в роговых очках, похожий всем обликом намирную жабу, которая желает только одного, -- чтобы ее оставили совершенно впокое на сыром месте, -- когда-то куда-то давал заметки по экономическимвопросам, -- хотя злоязычный Лишневский даже и в этом ему отказывал,клянясь, что единственным его печатным произведением было письмо в редакциюодесской газеты, в котором он возмущенно отмежевывался от неблаговидногооднофамильца, оказавшегося впоследствии его родственником, затем -- егодвойником, и наконец -- им самим, словно тут действовал неотвратимый законкапельного притяжения и слияния.

Федор Константинович сел между Шахматовым и Владимировым, околоширокого окна, за которым мокро чернела блестящая ночь, со световымирекламами двух оттенков (на большее число не хватило берлинскоговоображения), озонно-лазурного и портвейно-красного, и с гремящим,многооконным, отчетливо-быстро озаренным снутри электрическим поездом,скользившим над площадью по виадуку, в пролеты которого внизу тыкался и всгне мог найти лазейку медленный, скрежещущий трамвай.

Между тем председатель правления встал и предложил выбрать председателясобрания, и тогда с разных мест понеслось: "Краевич, просим, Краевич..." -и профессор Краевич (ничего общего не имевший с составителем учебникафизики, -- он был профессором международного права), подвижной, угловатыйстарик в вязаном жилете и разлетающемся пиджаке, необычайно быстро, держалевую руку в кармане штанов, а правой подкидывая пенснэ на шнурке, пронессяк столу президиума, опустился между Васильевым и Гурманом (который медленнои угрюмо вкручивал папиросу в янтарный мундштук), тотчас вытянулся опять иобъявил собрание открытым.

"Интересно бы знать, -- подумал Федор Константинович, искоса взглянувна Владимирова, -- прочел ли он уже...?". Владимиров опустил свой стакан ипосмотрел на Федора Константиновича, но не произнес ничего. Под пиджаком унего был спортивный свэтер с оранжево-черной каймой по вырезу, убыль волоспо бокам лба преувеличивала его размеры, крупный нос был что называется скостью, неприятно блестели серовато-желтые зубы из-под слегка приподнятойгубы, глаза смотрели умно и равнодушно, -- кажется, он учился в Оксфорде игордился своим псевдо-британским пошибом. Он уже был автором двух романов,отличных по силе и скорости зеркального слога, раздражавшего ФедораКонстантиновича потому, может быть, что он чувствовал некоторое с нимродство. Как собеседник, Владимиров был до странности непривлекателен. О немговорили, что он насмешлив, высокомерен, холоден, неспособен к оттепелиприятельских прений, -- но так говорили и о Кончееве, и о самом ФедореКонстантиновиче, и о всяком, чья мысль живет в собственном доме, а не вбараке, или кабаке.

Когда выбран был и секретарь, профессор Краевич предложил почтитьпамять двух скончавшихся членов Союза вставанием; во время этогопятисекундного оцепенения оглашенный кельнер окидывал глазами столики,забыв, кто ему заказал принесенный им на подносе бутерброд с ветчиной

Каждый стоял, как мог. Гурман, например, опустив пегую голову, держал рукуладонью вверх на столе, так, словно выплеснул кости и сокрушенно замер надпроигрышем.

"Алло! Хир!", -- крикнул Шахматов, с трудом дождавшись того мгновения,когда, с грохотом облегчения, жизнь уселась опять, -- и тогда кельнер быстроподняв указательный палец (вспомнил), скользнул к нему и со звоном поставилтарелку на поддельный мрамор. Шахматов немедленно стал резать бутерброд,крестообразно держа нож и вилку; на краю тарелки желтая нашлепка горчицыподняла, как это обычно бывает, желтый свой рог. Покладисто-наполеоновскоелицо Шахматова, с голубовато-стальной прядью, идущей косо к виску, особеннонравилось Федору Константиновичу в эти его гастрономические минуты. Рядом сним сидел и пил чай с лимоном, сам очень лимонный, с печально приподнятымибровями, сатирик из "Газеты", псевдоним которого, Фома Мур, содержал, пособственному его заверению, "целый французский роман, страничку английскойлитературы и немножко еврейского скептицизма". Ширин чинил карандаш надпепельницей, -- весьма обиженный на Федора Константиновича за отказ"фигурировать" в избирательном списке. Из литераторов тут был еще РостиславСтранный, -- страшноватый господин, с браслеткой на волосатой кисти, -- ипергаментная, с вороными волосами, поэтесса Анна Аптекарь, и театральныйкритик, -- тощий, своеобразно-тихий молодой человек, с каким-то неуловимодагерротипным оттенком русских сороковых годов во всем облике, -- и,конечно, добрейший Буш, отечески поглядывавший на Федора Константиновича,который, в полуха слушая отчет председателя Союза, теперь перешел взглядомот Буша, Лишневского, Ширина и других сочинителей к общей гущеприсутствующих, среди которых было несколько журналистов, вроде старичкаСтупишина, въедавшегося ложечкой в клин кофейного торта, и много репортеров,и одиноко сидевшая, неизвестно по какому признаку здесь находившаяся ЛюбовьМарковна, в пугливо блестевшем пенснэ, и вообще большое количество тех,которых Ширин пристрастно называл "пришлым элементом": представительныйадвокат Чарский, державший в белой, всегда дрожащей руке четвертую за этовремя папиросу; какой-то маленький бородатый мытарь, когда-то напечатавшийнекролог в бундистском журнальчике; нежный, бледный старик, на вкуснапоминавший яблочную пастилу, с увлечением отправлявший должность регентацерковного хора; громадный, загадочный толстяк, живший отшельником всосновом лесу под Берлином, чуть ли не в пещере, и там составивший сборниксоветских анекдотов; отдельная группа скандалистов, самолюбивых неудачников;приятный молодой человек, неизвестного состояния и назначения ("чекист",просто и мрачно говорил Ширин); еще одна дама, -- чья-то бывшая секретарша;ее муж -- брат известного издателя; и все эти люди, начиная от безграмотногооборванца, с тяжелым, пьяным взглядом, пишущего обличительно-мистическиестихи, которые еще ни одна газета не согласилась напечатать, и кончаяотвратительно-маленьким, почти портативным присяжным поверенным Пышкиным,который произносил в разговоре с вами: "Я не дымаю" и "Сымасшествие", -словно устраивая своей фамилье некое алиби, -- все они, по мнению Ширина,роняли достоинство Союза и подлежали немедленному изгнанию.

"Засим, -- сказал Васильев, кончив свой отчет, -- довожу до сведениясобрания, что слагаю с себя обязанности председателя Союза и баллотироватьсяв новое правление не буду".

Он сел. Потянуло холодком. Гурман в изнеможении печали смежил тяжелыевеки. Электрический поезд проскользил смычком по басистой струне.

"Далее следует... -- сказал профессор Краевич, подняв к глазам пенснэ исмотря в повестку, -- отчет казначея. Прошу".

Упругий сосед Гурмана, взяв сразу вызывающий тон, сверкая здоровымглазом и мощно кривя набитый драгоценностями рот, стал читать... посыпались,как искры, цифры, запрыгали металлические слова... "вступили в отчетныйгод"... "заприходовано"... "обревизовано"... -- а Ширин, между тем, наобороте папиросной коробки быстро начал что-то отмечать, подытожил ипобедоносно переглянулся с Лишневским.

Дочитав, казначей закрыл со щелком рот, а поодаль уже вырос членревизионной комиссии, грузинский социалист, с выщербленным оспой лицом, счерными, как сапожная щетка волосами, и вкратце изложил свои благоприятныевпечатления. После этого попросил слова Ширин, и сразу пахнуло чем-топриятным, тревожным и неприличным.

Он сначала придрался к тому, что расход по новогоднему балу непонятновелик; Гурман хотел ответить... председатель, нацелившись карандашем вШирина, спросил, кончил ли он... "Дайте высказаться, нельзя комкать!" -