Школьная библиотека

крикнул Шахматов с места, -- и председательский карандаш, трепеща как жало,нацелился в него, снова затем вернувшись к Ширину, который, впрочем,поклонился и сел. Гурман, тяжело встав, презрительно и покорно несягорестное бремя, заговорил... но Ширин вскоре его прервал, и Краевичсхватился за колокольчик. Гурман кончил, после чего мгновенно попросил словаказначей, но Ширин уже встал и продолжал: "Объяснение достопочтенногоджентльмена с Фридрихштрассе..." -- председатель позвонил и просил умеритьвыражения, пригрозив лишить слова. Ширин опять поклонился и сказал, что унего только один вопрос: в кассе, по словам казначея находится три тысячисемьдесят шесть марок пятнадцать пфенигов, -- можно на эти деньги сейчасвзглянуть?

"Браво", -- крикнул Шахматов, -- и наименее привлекательный член Союза,мистический поэт, захохотал, захлопал в ладоши, чуть не упал со стула

Казначей, побледнев до снегового блеска, стал быстро и дробно говорить..

Пока он говорил прерываемый невозможными восклицаниями с мест, некто Шуф,худой, бритый господин, чем-то похожий на индейца, покинул свой угол,незаметно на резиновых подошвах, подошел к столу правления и вдруг по немушмякнул красным кулаком, так что даже подскочил звоночек. "Вы лжете!" -заорал он и снова уселся.

Скандал уже выпирал отовсюду, причем к огорчению Ширина обнаружилось,что есть еще одна партия желающих захватить власть, а именно та группа вечнообойденных, в которую входил и мистик, и господин индейского вида, ималенький бородач и еще несколько худосочных и неуравновешенных господ, изкоторых один вдруг начал читать по бумажке список лиц -- совершеннонеприемлемых, -- из которых предлагал составить новое правление. Бой принялновый оборот, довольно запутанный, так как было теперь три воюющих стороны

Летали такие выражения, как "спекулянт", "вы не дуэлеспособны", "вас ужебили"... Говорил даже Буш, говорил перекрикивая оскорбительные возгласы, ибоиз-за природной темноты его стиля никто не понимал, что он хочет сказать,пока он сам не объяснил, садясь, что всецело присоединяется к мнениюпредыдущего оратора. Гурман, усмехаясь одними ноздрями, занимался своиммундштуком. Васильев покинул свое место и, сев в угол, делал вид, что читаетгазету. Лишневский произнес громовую речь, направленную главным образомпротив члена правления, похожего на мирную жабу, который при этом толькоразводил руками и обращал беспомощный взгляд к Гурману и к казначею,старавшимся не смотреть на него. Наконец, когда поэт-мистик, шатко встав икачаясь, с многообещающей улыбкой на потном, буром лице, начал говоритьстихами, председатель бешено зазвонил и объявил перерыв, после которогодолженствовало приступить к выборам. Ширин метнулся к Васильеву и принялсяего уговаривать в углу, а Федор Константинович, почувствовав внезапнуюскуку, нашел свой макинтош и выбрался на улицу.

Он сердился на себя: ради этого дикого дивертисмента пожертвовотьвсегдашним, как звезда, свиданием с Зиной! Желание тотчас ее увидеть егомучило своей парадоксальной неосуществимостью: не спи она в двух с половинойсаженях от его изголовья, доступ к ней был бы легче. Потянулся по виадукупоезд: зевок дамы, начавшийсF в освещенном окне головного вагона, былзакончен другою -- в последнем. Федор Константинович тихо пошел к трамвайнойостановке, вдоль маслянисто-черной, трубящей улицы. Световая рекламамюзик-холля взбегала по ступеням вертикально расположенных букв, онипогасали разом, и снова свет карабкался вверх: какое вавилонское словодостигло бы до небес... сборное название триллиона тонов:бриллиантоволуннолилитовосизолазоревогрозносапфиристосинелилово, и так далее-- сколько еще! Может быть, попробовать позвонить? Всего гривенник вкармане, и надо решить: позвонить -- всг равно значило бы лишить себятрамвая, но позвонить впустую, т. е. не попасть на самое Зину (звать еечерез мать не допускалось кодексом), и вернуться пешком, было бы чересчуробидно. Рискну. Он вошел в пивную, позвонил, и всг кончилось очень быстро:получил неправильный номер, попав как раз туда, куда постоянно пыталсяпопасть анонимный русский, постоянно попадавший к Щеголевым. Что ж, -пешедралом, как сказал бы Борис Иванович.

На следующем углу автоматически заработал при его приближении кукольныймеханизм проституток, всегда стороживших там. Одна даже изобразила даму,замешкавшуюся у витрины, и было грустно думать, что эти розовые корсеты назолотых болванках она знает наизусть, наизусть... "Дусенька", -- сказаладругая с вопросительным смешком. Ночь была теплая, с пылью звезд. Он шелскорым шагом, и обнаженной голове было как-то дурманно легко от ночноговоздуха, -- и, когда дальше он проходил садами, наплывали привидениясиреней, темнота зелени, чудные голые запахи, стлавшиеся по газону.

Ему было жарко, горел лоб, когда он наконец, тихо защелкнув за собойдверь, очутился в темной прихожей. Верхняя, тускло-стеклянная, часть Зининойдвери походила на озаренное море: она должно быть читала в постели, -- и,пока Федор Константинович стоял и смотрел на это таинственное стекло, онакашлянула, шуркнула чем-то, и -- свет потух. Какая нелепая пытка. Войти,войти... Кто бы узнал? Люди, как Щеголевы, спят бесчувственным,простонародным, стопроцентным сном. Зинина щепетильность: ни за что неотопрет на звон ногтя. Но она знает, что я стою в темной передней изадыхаюсь. Эта запретная комната стала за последние месяцы болезнью, обузой,частью его самого, но раздутой и опечатанной: пневматораксом ночи.

Он постоял -- и на носках пробрался к себе. В общем -- французскиечувства. Фома Мур. Спать, спать -- тяжесть весны совершенно бездарна. Взятьсебя в руки: монашеский каламбур. Что дальше? Чего мы, собственно, ждем? Всгравно, лучшей жены не найду. Но нужна ли мне жена вообще? "Убери лиру, мненегде повернуться..." Нет, она этого никогда не скажет, -- в том то и штука.

А через несколько дней, просто и даже глуповато, наметилось разрешениезадачи, казавшейся столь сложной, что невольно спрашивалось: нет ли в еепостроении ошибки? Борис Иванович, у которого за последние годы дела шли всгхуже, весьма неожиданно получил от берлинской фирмы солиднейшеепредставительство в Копенгагене. Через два месяца, к первому июля, надо былопереселяться туда, по крайней мере на год, а может быть и навсегда, еслидело пойдет успешно. Марианне Николаевне, почему-то любившей Берлин(насиженное место, прекрасные санитарные условия, -- сама-то она былагрязнющая), уезжать было грустно, но когда она думала об усовершенствованияхбыта, ожидавших ее, грусть рассеивалась. Таким образом было решено, что сиюля Зина останется одна в Берлине, продолжая служить у Траума, покаместЩеголев "не подыщет ей службы" в Копенгагене, куда она и приедет "по первомувызову" (т. е. это Щеголевы так: думали, -- Зина решила совсем, совсеминаче). Оставалось урегулировать вопрос квартиры. Продавать ее Щеголевым нехотелось, так что они стали искать, кому бы ее сдать. Нашли. Какой-томолодой немец с большим коммерческим будущим, в сопровождении невесты, -простоватой, ненакрашенной, хозяйственно-коренастой девицы в зеленом пальто,осмотрел квартиру -- столовую, спальни, кухню, Федора Константиновича впостели, -- и остался доволен. Однако, квартиру он брал только с первогоавгуста, так что еще в течение месяца после отъезда Щеголевых Зина и жилецмогли в ней оставаться. Они считали дни: полсотни, сорок девять, тридцать,двадцать пять, -- каждая из этих цифр имела свое лицо: улей, сорока надереве, силуэт рыцаря, молодой человек. Их вечерние встречи вышли из береговпервоначальной улицы (фонарь, липа, забор) еще весной, а теперьрасширяющимися кругами беспокойное блуждание уводило их в далекие и никогдане повторявшиеся углы города. То это был мост над каналом, то трельяжныйбоскет в парке, за которым пробегали огни, то немощеная улица вдоль туманныхпустынь, где стояли темные фургоны, то какие-то странные аркады, которыхднем было не отыскать. Изменения навыков перед миграцией, волнение, томнаяболь в плечах.

Газеты определили молодое еще лето, как исключительно жаркое, и,действительно, -- это было длинное многоточие прекрасных дней, прерываемоеизредка междометием грозы. В то время, как Зина изнемогала от зловонной жарыв конторе (пропотевший подмышками пиджак Хамекке один чего стоил... атопленые шеи машинисток... а липкая чернота угольной бумаги!), ФедорКонстантинович с раннего утра уходил на весь день в Груневальд, забросивуроки и стараясь не думать о давно просроченном платеже за комнату. Никогдапрежде он не вставал в семь утра, это бы казалось чудовищным, -- но теперьпри новом свете жизни (в котором как-то смешались возмужание дара,предчувствие новых трудов и близость полного счастья с Зиной) он испытывалпрямое наслаждение от быстроты и легкости этих ранних вставаний, от вспышкидвижения, от идеальной простоты трехсекундного одевания: рубашка, штаны итапки на босу ногу, -- после чего он забирал подмышку плед, свернув в негокупальные трусики, совал в карман на ходу апельсин, бутерброд, и вот ужесбегал по лестнице.

Отвернутый половик держал дверь в широко отворенном положении, покаместшвейцар энергично выбивал пыльный мат о ствол невинной липы: чем я заслужилабитье? Асфальт еще был в синей тени от домов. На панели блестела перваясвежая собачья куча. Вот из соседних ворот осторожно выехал и повернул попустой улице черный погребальный автомобиль, стоявший вчера у починочноймастерской, и в нем, за стеклом, среди белых искусственных роз, лежал наместе гроба велосипед: чей? почему? Молочная была уже открыта, но еще спалленивый табачник. Солнце играло на разнообразных предметах по правой частиулицы, выбирая как сорока маленькие блестящие вещи; а в ее конце, где шелпоперек широкий лог железной дороги, вдруг появилось с правой стороны мостаразорвавшееся о его железные ребра облако паровозного дыма, тотчасзабелелось опять с другой и прерывисто побежало в просветах между деревьями

Проходя затем по этому мосту, Федор Константинович, как всегда, былобрадован удивительной поэзией железнодорожных откосов, их вольной иразнообразной природой: заросли акаций и лозняка, дикая трава, пчелы,бабочки, -- всг это уединенно и беспечно жило в резком соседстве угольнойсыпи, блестевшей внизу, промеж пяти потоков рельсов, и в блаженномотчуждении от городских кулис наверху, от облупившихся стен старых домов,гревших на утреннем солнце татуированные спины. За мостом, около скверика,двое пожилых почтовых служащих, покончив с проверкой марочного автомата ивдруг разыгравшись, на цыпочках, один за другим, один подражая жестамдругого, из-за жасмина подкрались к третьему, с закрытыми глазами, кротко и