Школьная библиотека

ромбах света: внутри шла ночная служба, и спешила подняться по ступенькамтраурная старушка, с ваткой под седель цем очков. Он нашел свою улицу, но уее начала столб с нарисованной рукой в перчатке с раструбом указывал, чтонадо проникать в нее с другого конца, где почтамт, так как с этого сваленыфлаги для завтрашних торжеств. Но он боялся потерять ее во время обхода, а ктому же почтамт -- это будет потом, -- если только матери уже не отправленателеграмма. Он перелез через доски, ящики, куклу гренадера в буклях, иувидел знакомый дом, и там рабочие уже протянули от порога через панелькрасную полоску ковра, как бывало перед особняком на Набережной в бальнуюночь. Он взбежал по лестнице, Фрау Стобой сразу отворила ему. Лицо у неегорело, на ней был белый госпитальный халат, -- она прежде занималасьмедициной. "Только не волноваться, -- сказала она. -- Идите к себе в комнатуи ждите там". "Вы должны быть готовы ко всему", -- добавила она с звоном вголосе и втолкнула его в ту комнату, в которую он думал, что никогда в жизнибольше не войдет. Он схватил ее за локоть, теряя власть над собой, но онаего стряхнула. "К вам кто-то приехал, -- сказала Стобой, -- он отдыхает..

Обождите пару минут". Дверь захлопнулась. В комнате было совершенно так, какесли б он до сих пор в ней жил: те же лебеди и лилии на обоях, тот жетибетскими бабочками (вот, напр., Thecla bieti) дивно разрисованный потолок

Ожидание, страх, мороз счастья, напор рыданий -- всг смешалось в одноослепительное волнение, и он стоял посреди комнаты не в силах двинуться,прислушиваясь и глядя на дверь. Он знал, кто войдет сейчас, и теперь мысль отом, как он прежде сомневался в этом возвращении, удивляла его: это сомнениеказалось ему теперь тупым упрямством полоумного, недоверием варвара,самодовольством невежды. У него разрывалось сердце, как у человека передказнью, но вместе с тем эта казнь была такой радостью, перед которой меркнетжизнь, и ему было непонятно отвращение, которое он бывало испытывал, когда внаспех построенных снах, ему мерещилось то, что свершалось теперь на яву

Вдруг, за вздрогнувшей дверью (где-то далеко отворилась другая), послышаласьзнакомая поступь, домашний сафьяновый шаг, дверь бесшумно, но со страшнойсилой, открылась, и на пороге остановился отец. Он был в золотой тюбетейке,в черной шевиотовой куртке, с карманами на груди для портсигара и лупы;коричневые щеки в резком разбеге парных борозд были особенно чисто выбриты;в темной бороде блестела, как соль, седина; глаза тепло и мохнато смеялисьиз сети морщин; -- а Федор стоял и не мог ступить шага. Отец произнесчто-то, но так тихо, что разобрать было нельзя, хотя как-то зналось: этоотносится к тому, что вернулся он невредимым, целым, человечески настоящим

И всг-таки было страшно приблизиться, -- так страшно, что Федору казалось -он умрет, если вошедший к нему двинется. Где-то в задних комнатах раздалсяпредостерегающе-счастливый смех матери, а отец тихо почмокал, почти нераскрывая рта, как делал, когда решался на что-нибудь или искал чего-нибудьна странице... потом опять заговорил, -- и это опять значило, что всг хорошои просто, что это и есть воскресение, что иначе быть не могло, и еще: что ондоволен, доволен, -- охотой, возвращением, книг9 сына о нем, -- и тогда,наконец, всг полегчало, прорвался свет, и отец уверенно-радостно раскрылобъятья. Застонав, всхлипнув, Федор шагнул к нему, и в сборном ощущениишерстяной куртки, больших ладоней, нежных уколов подстриженных усов, нарослоблаженно-счастливое, живое, неперестающее расти, огромное, как рай, тепло, вкотором его ледяное сердце растаяло и растворилось.

Сначала нагромождение чего-то на чем-то и бледная дышущая полоса,идущая вверх, были совершенно непонятны, как слова на забытом языке иличасти ра зобранной машины, -- и от этой бессмысленной путаницы паническийтрепет пробежал по душе: проснулся в гробу, на луне, в темнице вялогонебытия. Но что-то в мозгу повернулось, мысль осела, поспешила замазатьправду, -- и он понял, что смотрит на занавеску полураскрытого окна, настол, перед окном: таков договор с рассудком, -- театр земной привычки,мундир временного естества. Он опустил голову на подушку и попытался нагнатьтеплое, дивное, всг объясняющее, -- но уже теперь приснилось что-тобесталанно-компилятивное, кое-как сшитое из обрезков дневного житья иподогнанное под него.

Утро было пасмурное, прохладное, с серочерными лужами на асфальтедвора, и раздавался противно-плоский стук выбиваемых ковров. Щеголевыкончали укладывать чемоданы, Зина ушла на службу, а в час дня должна былавстретиться с матерью, чтобы обедать с ней в "Фатерланде". Присоединиться кним Федору Константиновичу, к счастью, не предложили, -- напротив, МарианнаНиколаевна, подогревая ему кофе на кухне, где он сидел в халате, сбитый столку бивуачным настроением в квартире, предупредила, что в кладовкеоставлено ему на обед немного итальянского салата и ветчины. Выяснилось,между прочим, что ночью звонил все тот же незадачливый абонент: на этот разбыл в ужасном волнении, случилось что-то, -- так и оставшееся неизвестным.

Борис Иванович в десятый раз перекладывал из одного чемодана в другойбашмаки на колодках, все чистенькие, блестящие, -- он был необыкновеннощепетилен в смысле обуви.

Потом они оделись и ушли, а Федор Константинович долго и удачнокупался, брился, подстригал на ногах ногти, было особенно приятно подлезтьпод тугой уголок, щелкнуть, -- они стреляли по всей ванной. Стучалсяшвейцар, но не мог войти, потому что Щеголевы, уйдя, заперли дверь наамериканский замок, а ключи Федора Константиновича неизвестно гдеразгуливали. В щелку, звякнув заслонкой, почтальон бросил белградскуюгазетку "За Царя и Церковь", которую выписывал Борис Иванович, а погодякто-то всунул (оставшийся торчать лодочкой) рекламный листок недавнооткрывшейся парикмахерской. Ровно в половине двенадцатого донесся с лестницыгулкий лай, и взволнованное нисхождение эльзасской овчарки, которую в этовремя водили гулять. С гребешком в руке он выходил на балкон, посмотреть, непрояснилось ли, но хотя не было дождя, небо белело тускло и безнадежно -- инемыслимо было представить себе, что можно было вчера лежать в лесу. Вщеголевской спальне валялась бумажная рвань, один из чемоданов был раскрыт,и в нем сверху лежала на вафельном полотенце резиновая груша. На двор пришелбродячий усач с цимбалами, барабаном, саксофоном, весь увешанный музыкой, сблестящей музыкой на голове, с обезьянкой в красной фуфайке, и долго пел,притоптывая и бряцая, -- не заглушая, впрочем, пальбы по коврам на козлах

Осторожно толкнув дверь, Федор Константинович вошел в Зинину комнату, где небывал никогда, и со странным чувством веселого новоселья долго смотрел набойко тикающий будильник, на розу в стакане, со стеблем, обросшимпузырьками, на оттоманку, превращавшуюся на ночь в постель, и на чулкисохнувшие на паровом отоплении. Он закусил, затем сел у своего стола, окунулперо и замер над белой страницей. Вернулись Щеголевы, приходил швейцар,Марианна Николаевна разбила флакон духбв, -- а он всг сидел над исподлобьяглядевшим листом и только очнулся, когда Щеголевы собрались ехать на вокзал

До отхода поезда оставалось часа два, но вокзал, правда, находился далеко

"Грешный человек, -- люблю приезжать сранья", -- бодро сказал БорисИванович, захватывая себя за рукав и манжету, чтобы влезть в пальто. ФедорКонстантинович помог ему (тот с вежливым восклицанием, еще половинчатый,шарахнулся и вдруг, в углу, превратился в страшного горбуна), а потом пошелпроститься с Марианной Николаевной, которая перед зеркальным шкапом, странноизменив выражение лица (затуманивая и задабривая свое отражение), надеваласинюю с синей вуалеткой шляпу. Федору Константиновичу вдруг стало странножаль ее и, подумав, он предложил пойти на угол за такси. "Да, пожалуйста",-- сказала Марианна Николаевна, тяжело ринувшись к перчаткам на диване.

На стоянке автомобилей не оказалось, разобрали, и ему пришлось перейтичерез площадь и там поискать Когда он, наконец, подъехал к дому Щеголевы ужестояли внизу, сами снеся чемоданы ("тяжелый багаж" был отправлен вчера).

"Ну, храни вас Бог", -- сказала Марианна Николаевна и гуттаперчевымигубами поцеловала его в лоб.

"Сароцка, Сароцка, телеграфуй!" -- крикнул Борис Иванович, шутливомахая ручкой, и автомобиль, повернувшись, отъехал.

"Навсегда", -- с облегчением подумал Федор Константинович и,посвистывая, поднялся наверх.

Тут только он понял, что войти в квартиру не может. Особенно былообидно глядеть, приподняв заслонку, в почтовую щель на связку ключей,звездой лежавшую на полу в прихожей: их всунула обратно Марианна Николаевна,заперев за собою дверь. Он сошел по ступеням гораздо медленнее, чемподнялся. Зина, он знал, собиралась поехать со службы на вокзал: считая, чтопоезд отходит через полтора часа с лишним, и что езды на автобусе час, она(и ключи) раньше, чем часа через три не вернется. На улице было ветрено исмуро; идти было не к кому, а в пивные, в кафэ, он никогда не захаживал,ненавидя их люто. В кармане было три с полтиной, он купил папирос, и так каксосущая, как голод, потребность поскорей увидеть Зину (теперь-то, когда всгпозволено) собственно и оттягивала от улицы, от неба, от воздуха, весь свети смысл, он поспешил на тот угол, где проходил нужный автобус. То, что онбыл в ночных туфлях, в старейшем мятом костюме, запятнанном спереди, снедостающей на гульфике пуговкой, мешками на коленях и материнской заплатойна заду, ни мало его нь беспокоило. Загар и раскрытый ворот чистой рубашкидавали ему некий приятный иммунитет.

Был какой-то государственный праздник. Из окон домов торчали трехсортов флаги: черно-желто-красные, черно-бело-красные и просто красные:каждый сорт что-то означал, а смешнее всего: это что-то кого-то могловолновать гордостью или злобой. Были флаги большие и малые, на короткихдревках и на длинных, но от всего этого экзибиционизма гражданскоговозбуждения город не стал привлекательнее. На Тауэнтциенштрассе автобусзадержала мрачная процессия; сзади, на медленном грузовике, ехалиполицейские в черных крагах, а среди знамен было одно с русской надписью "ЗаСерб и Молт!", так что некоторое время Федор тяготился мыслью, где это живутМолты, -- или это Молдаване? Вдруг он представил себе казенные фестивалы вРоссии, долгополых солдат, культ скул, исполинский плакат с орущим общимместом в ленинском пиджачке и кепке, и среди грома глупости, литавров скуки,рабьих великолепий, -- маленький ярмарочный писк грошевой истины. Вот оно,вечное, всг более чудовищное в своем радушии, повторение Ходынки, сгостинцами -- во какими (гораздо больше сперва предлагавшихся) и прекрасноорганизованным увозом трупов... А в общем -- пускай Всг пройдет и забудется,