Книга "Другие берега". Страница 10
узнал, что в каком-то иностранном притоне, где молодого Г.,неопытного и небогатого приятеля Ва-силья Ивановича, обыгралшулер, Василий Иванович, знавший толк в фокусах, сел с шулеромиграть и преспокойно передернул, чтобы выручить приятеля
Страдая нервным заиканьем на губных звуках, он не задумалсяпереименовать своего кучера Петра в Льва--и мой отец обозвалего крепостником. По-русски Василий Иванович выражался снарочитым трудом, предпочитая для разговора замысловатую смесьфранцузского, английского и итальянского. Всякий его переход нарусский служил средством к издевательству, заключавшемуся втом, чтобы исковеркать или некстати употребить простонародныйоборот, прибаутку, красное словцо. Помню, как за столом,подытоживая всяческие свои горести -- замучила сеннаялихорадка, улетел один из павлинов, пропала любимая борзая,-он вздыхал и говорил: "Je suis comme une (Я как(франц.)) былинка в поле!" --с таким видом, точно ивпрямь могла такая поговорка существовать.
Он уверял, что у него неизлечимая болезнь сердца, и чтодля облегчения припадка ему необходимо бывает лечь навзничь напол. Никто, даже мнительная моя мать, этого не принималвсерьез, и когда зимой 1916 года, всего сорока пяти лет отроду, он действительно помер от грудной жабы--совсем один, вмрачной лечебнице под Парижем--с каким щемящим чувствомвспоминалось то, что казалось пустым чудачеством, глупой сценой-- когда бывало входил с послеобеденным кофе на расписанномпионами подносе непредупрежденный буфетчик и мой отец косился сдосадой на распростертое посреди ковра тело шурина, а затем, слюбопытством, на начавшуюся пляску подноса в руках у все ещеспокойного на вид слуги.
От других, более сокровенных терзаний, донимавших его, онискал облегчения--если я правильно понимаю эти странные вещи--врелигии: сначала, кажется, в какой-то отрасли русскогосектантства, а потом по-видимому в католичестве; лет за пять доего смерти моя мать и кузина отца Екатерина Дмитриевна Данзасоднажды не могли заснуть в своем отделении от рокота и ревалатинских гимнов, заглушавших шум поезда -- и несколькоопешили, узнав, что это поет на сон грядущий Василий Иванович всмежном купе. А помощь ему с его натурой была верно докрайности нужна. Его красочной неврастении подобало бысовмещаться с гением, но он был лишь светский дилетант. В юныегоды он много натерпелся от Ивана Васильевича, его странного,тяжелого, безжалостного к нему отца. На старых снимках это былблагообразный господин с цепью мирового судьи, а в жизнитревожно-размашистый чудак с дикой страстью к охоте, с разнымизатеями, с собственной гимназией для сыновей, где преподавалилучшие петербургские профессора, с частным театром, на которому него играли Варламов и Давыдов, с картинной галереей, на тричетверти полной всякого темного вздора. По позднейшим рассказамматери, бешеный его нрав угрожал чуть ли не жизни сына, иужасные сцены разыгрывались в мрачном его кабинете
Рождественская усадьба--купленная им собственно для старшего,рано умершего, сына -- была, говорили, построена на развалинахдворца, где Петр Первый, знавший толк в отвратительномтиранстве, заточил Алексея. Теперь это был очаровательный,необыкновенный дом. По истечении почти сорока лет я без трудавосстанавливаю и общее ощущение и подробности его в памяти:шашечницу мраморного пола в прохладной и звучной зале, небесныйсверху свет, белые галерейки, саркофаг в одном углу гостиной,орган в другом, яркий запах тепличных цветов повсюду, лиловыезанавески в кабинете, ру-косбразный предметик из слоновой костидля чесания спины -- и уже относящуюся к другой главе в этойкниге, незабвенную колоннаду заднего фасада, под романтическойсенью которой сосредоточились в 1915 году счастливейшие часымоей счастливой юности.
После 1914 года я больше его не видал. Он тогда впоследний раз уехал за границу и спустя два года там умер,оставив мне миллионное состояние и петербургское свое имениеРождествено с этой белой усадьбой на зеленом холму, с дремучимпарком за ней, с еще более дремучими лесами, синеющими занивами, и с несколькими стами десятин великолепных торфяныхболот, где водились замечательные виды северных бабочек давсякая аксаково-тур-генево-толстовская дичь. Не знаю, как внастоящее время, но до Второй мировой войны дом, по донесениямпутешественников, все еще стоял на художественно-историческийпоказ иностранному туристу, проезжающему мимо моего холма поВаршавскому шоссе, где -- в шестидесяти верстах от Петербурга-- расположено за одним рукавом реки Оредежь село Рождествено,а за другим--наша Выра. Река местами подернута парчой нитчаткии водяных лилий, а дальше, по ее излучинам, как бы врастают воблачно-голубую воду совершенно черные отражения еловой глушипо верхам крутых красных берегов, откуда вылетают из своих норстрижи и веет черемухой; и если двигаться вниз, вдоль высокогонашего парка, достигнешь, наконец, плотины водяной мельницы -и тут, когда смотришь через перила на бурно текущую пену, такоебывает чувство, точно плывешь все назад да назад, стоя на самойкорме времени
6
В сем месте американской и великобританской версийнынешней книги, в назидание беспечному иностранцу, получившемув свое время через умных пропагандистов и дураков-попутчиковчисто советское представление о нашем русском прошлом (илипросто потерявшему деньги в каком-нибудь местном банковскомкрахе и потому полагающему, что "понимает" меня), я позволилсебе небольшое отступление, которое привожу здесь только дляполноты; суть его покажется слишком очевидной русскому читателюмоего поколения:
"Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак несвязано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра,ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у негоденьжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразнаягипертрофия тоски по утраченному детству", И еще:
Выговариваю себе право тосковать по экологической нише -в горах Америки моей вздыхать по северной России
7
Мне было семнадцать лет; вторая любовь и первые паузникизанимали все мои досуги, о материальном строе жизни я непомышлял --да и на фоне общего благополучия семьи никакоенаследство не могло особенно выделиться; но теперь мне вчужестранно, и даже немного противно, думать, что в течениекороткого года, пока я владел этим обреченным наследством, яслишком был поглощен общими местами юности -- уже терявшей своюпервородную самоцветность,--чтобы испытать какое-либодобавочное удовольствие от вещественного владения домом идебрями, которыми и так владела душа, или какую-либо досаду,когда большевицкий переворот это вещественное владениеуничтожил в одну ночь. Мне это противно -- точно я поступилнеблагодарно по отношению к дяде Васе, взглянул на него,чудака, с улыбкой снисхождения, с которой на него смотрели дажете, кто его любил. И уже с совершенной обидой вспоминаю, какнаш швейцарец гувернер, коренастый и обычно добродушный Нуазье,брызгал ядовитым сарказмом, разбирая однажды французские стихии музыку дяди--"Octobre"--лучший его романс. Он сочинил этуможет быть и банальную, но певуче-ручьистую вещь как-то осенью,в своем замке около По, в Нижних Пиренеях, недалеко, помнится,от имения Ростана, мимо которого мы проезжали по дороге изБиаррица. Имение называлось Перпинья,--он его завещал какому-тоитальянцу. Глядя с террасы на виноградники, желтеющие внизу поскатам, на горы, лиловеющие вдали, терзаемый астмой, сердечнымиперебоями, ознобом, каким-то прустовским обнажением всех чувств(он лицом несколько походил на Пруста), бедный Рука -- какзвали его друзья-иностранцы -- отдал мучительную дань осеннимкраскам -- "chapelle ardente de feuilles aux tons violents"("Часовня из огнецветных листьев" (франц.).) каквыпелось y него,-- и единственный, кто запомнил романс отначала до конца, был мой брат, непривлекательный тогда уваленьв очках, которого Василий Иванович едва замечал и который засмертью не может ныне помочь мне восстановить забытые мноюслова.
L'air transparent fait monter de la plajne...-
(Прозрачный воздух доносит с равнины... {франц.))
высоким тенором пел Василий Иванович, приехавший кзавтраку, а пока что присевший у белого рояля, наполовинуотраженного в палевом паркете вырской гостиной,-- и ежели я, сосвоей рампеткой из зеленой кисеи, шел в эту минуту домой черезпарк (вдоль которого по ломаной линии молодого ельника только
