Школьная библиотека

что пронесся ассирийский профиль дядиного кучера,-- бархатныйбюст, малиновые рукава,-- и дядино канотье) ужасно жалобные ипереливчатые звуки:

Un vol de tourterelles strie le ciel tendre,

Les chrysanthиmes se parent pour la Toussaint.

( Голубиная стая штрихует нежное небо,

Хризантемы наряжаются к празднику Всех Святых..

(франц.).)

доплывали до меня в петлистых тенях дышащей в такт аллеи,и в ее конце открывался мне красный песок садовой площадки суглом зеленой усадьбы, из бокового окна которой, как из раны,лилась эта музыка, это пенье

8

Заклинать и оживлять былое я научился Бог весть в какиеранние годы -- еще тогда, когда в сущности никакого былого и небыло. Эта страстная энергия памяти не лишена, мне кажется,патологической подоплеки -- уж чересчур ярко воспроизводятся внаполненном солнцем мозгу разноцветные стекла веранды, и гонг,зовущий к завтраку, и то, что всегда тронешь проходя -пружинистое круглое место в голубом сукне карточного столика,которое при нажатии большого пальца с приятной спазмоймгновенно выгоняет тайный ящичек, где лежат красные и зеленыефишки и какой-то ключик, отделенный навеки от всеми забытого,может быть и тогда уже не существовавшего замка. Полагаю, крометого, что моя способность держать при себе прошлое -- чертанаследственная. Она была и у Рукавишниковых и у Набоковых. Былоодно место в лесу на одной из старых троп в Батово, и был таммосток через ручей, и было подгнившее бревно с края, и былаточка на этом бревне, где пятого по старому календарю августа1883 года вдруг села, раскрыла шелковисто-багряные с павлиньимиглазками крылья и была поймана ловким немцем-гувернером этихпредыдущих набоковских мальчиков исключительно редкопопадавшаяся в наших краях ванесса. Отец мой как-то дажегорячился, когда мы с ним задерживались на этом мостике, и онперебирал и разыгрывал всю сцену сначала, как бабочка сиделадыша, как ни он, ни братья не решались ударить рампеткой и какв напряженной тишине немец ощупью выбирал у него из рук сачок,не сводя глаз с благородного насекомого.

На адриатической вилле, которую летом 1904 года мы делилис Петерсонами (я узнаю ее до сих пор по большой белой башне навидовых открытках Аббации), предаваясь мечтам во время сиесты,при спущенных шторах, в детской моей постели, я бывалоповорачивался на живот,--и старательно, любовно, безнадежно, схудожественным совершенством в подробностях (трудно совместимымс нелепо малым числом сознательных лет), пятилетний изгнанникчертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка, лужу ссережками и мертвым жуком, зеленые столбы и навес подъезда, всеступени его и непременно почему-то блестящую между колеямидрагоценную конскую подкову вроде той, что посчастливилось мнераз найти--и при этом у меня разрывалась душа, как и сейчасразрывается. Объясните-ка, вы, нынешние шуты-психологи, этупронзительную репетицию ностальгии!

А вот еще помню. Мне лет восемь. Василий Ивановичподнимает с кушетки в нашей классной книжку из серииBibliothиque Rosй. Вдруг, блаженно застонав, он находит в нейлюбимое им в детстве место: "Sophie n'йtait pas jolie..."("Соня не была хороша собой..." (франц.)); и через сороклет я совершенно так же застонал, когда в чужой детскойслучайно набрел на ту же книжку о малCчиках и девочках, которыесто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной vie dechвteau (Усадебная жизнь (франц.)), на которую M-me deSйgur, nйe Rastopchine (Мадам де Сегюр, рожд. Растопчина(франц.)) добросовестно перекладывала свое детство вРоссии,-- почему и налаживалась, несмотря на вульгарнуюсентиментальность всех этих "Les Malheurs de Sophie", "LesPetites Filles Modиles", "Les Vacances" ("Сонины проказы"

"Примерные девочки", "Каникулы" (франц)), тонкаясвязь с русским усадебным бытом. Но мое положение сложнеедядиного, ибо когда читаю опять, как Софи остригла себе брови,или как ее мать в необыкновенном кринолине на приложеннойкартинке необыкновенно аппетитными манипуляциями вернула куклезрение, и потом с криком утонула во время кораблекрушения попути в Америку, а кузен Поль под необитаемой пальмой высосал изноги капитана яд змеи--когда я опять читаю всю эту чепуху, я нетолько переживаю щемящее упоение, которое переживал дядя, ноеще ложится на душу мое воспоминание о том, как он этопереживал. Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розыобоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражаетсявместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркаленад канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая надрастрепанной розовой книжкой. Ощущение предельнойбеззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляетпамять и образует такую сверкающую действительность, что посравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука сглянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольноаляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственнаятень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевшийшмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолкаи удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть,ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ковсему английскому: это слово, кстати сказать, произносилось унас с классическим ударением (на первом слоге), а бабушка М. Ф

Набокова говорила уже совсем по старинке: аглицки. Дегтярноелондонское мыло, черное как смоль в сухом виде, а в мокром -янтарное на свет, было скользким участником ежеутреннихобливаний, для которых служили раскладные резиновые ванны--тожеиз Англии. Дядька намыливал всего мальчика от ушей до пят припомощи особой оранжево-красной губки, а затем несколько разобливал теплой водой из большого белого кувшина, вокругкоторого обвивалась черная фаянсовая лоза. Этот мой резиновыйtub я взял с собой в эмиграцию, и он, уже заплатанный, был мнесущим спасением в моих бесчисленных европейских пансионах;грязнее французской общей ванной нет на свете ничего, кроменемецкой.

За брекфастом яркий паточный сироп, golden syrup,наматывался блестящими кольцами на ложку, а оттуда сползалзмеей на деревенским маслом намазанный русский черный хлеб

Зубы мы чистили лондонской пастой, выходившей из тубочкиплоскою лентой. Бесконечная череда удобных, добротных изделийда всякие ладные вещи для разных игр, да снедь текли к нам изАнглийского Магазина на Невском. Тут были и кексы, инюхательные соли, и покерные карты, и какао, и в цветнуюполоску спортивные фланелевые пиджаки, и чудные скрипучиекожаные футболы, и белые как тальк, с девственным пушком,теннисные мячи в упаковке, достойной редкостных фруктов

Эдемский сад мне представлялся британской колонией.

Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски;некоторая неприятная для непетербургского слуха -- да и дляменя самого, когда слышу себя на пластинке -- брезгливостьпроизношения в разговорном русском языке сохранилась у меня ипо сей день (помню при первой встрече, в 1945 что ли году, вАмерике, биолог Добжанский наивно мне заметил: "А здорово,батенька, вы позабыли родную речь"). Первыми моими английскимидрузьями были незамысловатые герои грамматики -- коричневойкнижки с синяком кляксы во всю обложку: Ben, Dan, Sam и Ned

Много было какой-то смутной возни с установлением их личности иместопребывания. "Who is Ben?", "Не is Dan", "Sam is in bed","Is Ned in bed?" ("Кто такой Бен?" "Это -- Дэн", "Сэм впостели", "В постели ли Нэд?" (англ.)) и тому подобное

Из-за того, что в начале составителю мешала необходимостьдержаться односложных слов, представление об этих лицахполучилось у меня и сбивчивое и сухое, но затем воображениепришло на помощь, и я увидел их. Туполицые,плоскоступые, замкнутые оболтусы, болезненно гордящиеся своиминемногими орудиями (Ben bas an axe), они вялой подводнойпоходкой медленно шагают вдоль самого заднего задникасценической моей памяти; и вот, перед дальнозоркими моимиглазами вырастают буквы грамматики, как безумная азбука натаблице у оптика.

Классная разрисована ломаными лучами солнца. Брат смиренно