Школьная библиотека

и возвратив билет, он дважды в жизни избегнеобыкновенной смерти: первый раз, в Москве, когда егопредложил подвезти вел. кн. Сергей Александрович, обреченныйчерез минуту встретиться с Каляевым; другой раз, когда онсобрался было плыть в Америку на "Титанике", обреченномвстретиться с айсбергом. Умер он в двадцатых годах от сквознякав продувном лондонском гошпитале, где поправлялся после легкойоперации. Он опубликовал довольно любопытные "ЗлоключенияДипломата" и перевел на английский язык "Бориса Годунова"

Однажды, в 1940 году, в Нью-Йорке, где сразу по прибытии вАмерику мне посчастливилось окунуться в сущий рай научныхисследований, я спустился по лифту с пятого этажа АмериканскогоМузея Естествоведения, где проводил целые дни вэнтомологической лаборатории, и вдруг -- с мыслью, что можетбыть я переутомил мозг -- увидел свою фамилию, выведеннуюбольшими золотыми русскими литерами на фресковой стене ввестибюльном зале. При более внимательном рассмотрении фамилияприложилась к изображению Константина Дмитриевича: молодой,прикрашенный, с эспаньолкой, он участвует, вместе с Витте,Коростовцом и японскими делегатами, в подписании Портсмутскогомира под благодушной эгидой Теодора Рузвельта -- в памятькоторого и построен музей. Но вот Василий Иванович Рукавишниковнигде не изображен, и тут наступает его очередь бытьобрисованным хотя бы моими цветными чернилами.

Его александровских времен усадьба, белая,симметричнокрылая, с колоннами и по фасаду и по антифронтону,высилась среди лип и дубов на крутом муравчатом холму за рекойОредежь, против нашей Выры. В раннем детстве дядя Вася и все,что принадлежало ему, множество фарфоровых пятнистых кошек взеркальном предзальнике его дома, его перстни и запонки,невероятные фиолетовые гвоздики в его оранжерее, урны вромантическом парке, целая роща черешен, застекленная в защитуот климата петербургской губернии, и самая тень его, которую,применяя секретный, будто бы египетский, фокус, он умелзаставлять извиваться на песке без малейшего движения состороны собственной фигуры,--все это казалось мне причастным нек взрослому миру, а к миру моих заводных поездов, клоунов,книжек с картинками, всяких детских одушевленных вещиц, и такоебывало чувство, как когда в нарядном заграничном городе, подлучистым от уличных огней дождем, вдруг набредешь, ребенком, вкоричневых лайковых перчатках, на совершенно сказочный магазинигрушек или бабочек, Наезжал он в Россию только летом, да и тоне всякий год, и тогда поднимался фантастических цветов флаг наего доме, и почти каждый день, возвращаясь с прогулки, я могвидеть, как его коляска прокатывает через мост на нашу сторонуи летит вдоль ельника парка. За завтраком у нас всегда бываломного народу, потом все это переходило в гостиную или наверанду, а он, задержавшись в опустевшей солнечной столовой,садился на венский стул, стоявший на своем решетчатомотражении, брал меня на колени и со всякими смешными словечкамиласкал милого ребенка, и почему-тоя бывал рад, когда отециздали звал: "Вася, on vous attend" (Вас ждут (франц.)),--и тут же слуги с наглыми лицами убирали со стола, истрадая, Елена Борисовна норовила из-под них вытащ2ь, чтобыунести и спрятать, пол-яблока. булочку, одинокую в лужередиску. Как-то, после перерыва в полтора года, я с братом игувернером поехал встречать его на станцию. Мне должно быть шелодиннадцатый год, и вот вздохнули и стали длинные карие вагоныНорд-Экспресса, который дядя подкупал, чтобы тот останавливалсяна дачной станции, и страшно быстро из багажного выносилосьмножество его сундуков,-- и вот он сам сошел по приставленнымковровым ступенькам, и, мельком взглянув на меня, проговорил"Que vous кtes devenu jaune et laid, mon pauvre garзon" (как тыпожелтел, как подурнел, бедняга). В день же пятнадцатых моихименин он отвел меня в сторону и довольно хмуро, на своемпорывистом, точном, старомодном французском языке, объявил менясвоим наследником. Он добавил, что сожжет усадьбу дотла, ежелинемцы--это было в 1914 г.--когда-либо дойдут до наших мест. "Атеперь,--сказал он,--можешь идти, аудиенция кончена, je n'aiplus rien а vous dire" (Мне больше нечего вам сказать(франц.)).

Вижу, как на картине, его небольшую, тонкую, аккуратнуюфигуру, смугловатое лицо, серо-зеленые со ржавой искрой глаза,темные пышные усы, темный бобрик; вижу и очень подвижное междукрахмальными отворотцами адамово яблоко, и змееобразное, сопалом, кольцо вокруг узла светлого галстука. Опалы носил он ина пальцах, а вокруг черно-волосатой кисти -- золотую цепочку

В петлице бледно-сизого, или еще какого-нибудь нежного оттенка,пиджака почти всегда была гвоздика, которую он бывало быстронюхал -- движением птицы, вздумавшей вдруг обшарить клювомплечевой пух. Как я уже говорил, он появлялся у нас в деревнетолько летом (помню не больше двух-трех заграничных с нимвстреч), и сквозь этот-то жаркий перелив в дорогом камнеминувшего времени мне теперь и представляется он -- вотопустился на ступень веранды для еще одного снимка (как любилисниматься тогда, как пытались задержать уходящее!) и сидит стенью лавров на белой фланели штанов, с руками, сложенными нанабалдашнике трости, с солнцем на выпуклом, веснушчатом лбу вореоле далеко назад сдвинутого канотье.

Осенью он. возвращался за границу, в Рим, Париж, Биарриц,Лондон, Нью-Йорк; в свои южные именья-- итальянскую виллу,пиренейский замок около Раи; и была знаменитая в летописяхмоего детства поездка его в Египет, откуда он мне ежедневнопосылал глянцевитые открытки с большеногими фараонами, сидящимирядком, и вечерними отражениями силуэтных пальм в розовом Ниле,через который резко и неопрятно шел его странно-некрасивый весьв углах, дикий, вопящий, какой-то, т, е. совсемнепохожий на него самого, почерк. И опять в июне, навосхитительном севере, когда весело цвела имени безумногоБатюшкова млечная черемуха, и солнце припекало после очередноголивня, крупные, иссиня-черные с белой перевязью бабочки(восточный подвид тополевой нимфы) низко плавали кругами надлакомой грязью дороги, с которой их спугивала его мчавшаяся кнам коляска, С обещанием дивного подарка в голосе, жеманнопереступая маленькими своими ножками в белых башмаках навысоких каблуках, он подводил меня к ближайшей липке и, изящносорвав листок, протягивал его со словами: "Pour mon neveu, iachose la plus belle au monde --une feuille verte" ("Моему племяннику--самая прекрасная вещь в мире--зеленыйлисток" (франц) ). Или же из Нью-Йорка он мне привозилсобранные в книжки цветные серии--смешные приключения BusterBrown'a, теперь забытого мальчика в красноватом костюме сбольшим отложным воротником и черным бантом; если очень близкопосмотреть, можно было различить совершенно отдельные малиновыеточки, из которых составлялся цвет его блузы. Каждоеприключение кончалось для маленького Брауна феноменальнойпоркой, причем его мать, дама с осиной талией и тяжелой рукой,брала что попало--туфлю, щетку для волос, разламывающийся отударов зонтик, даже дубинку услужливого полисмена,-- и какиетучи пыли выколачивала она из жертвы, ничком перекинутой черезее колени! Так как меня в жизни никто никогда не шлепал, этиистязания казались мне диковинной, экзотической, но довольнооднообразной пыткой--менее интересной, чем, скажем, закапываниеврага с выразительными глазами по самую шею в песок кактусовойпустыни, как было показано на заглавном офорте одного излондонских изданий Майн-Рида

5

Василий Иванович вел праздную и беспокойную жизнь

Дипломатические занятия его, главным образом при нашемпосольстве в Риме, были довольно туманного свойства. Онговорил, впрочем, что мастер разгадывать шифры на пяти языках

Однажды мы его подвергли испытанию, и, в самом деле, он оченьбыстро обратил "5.13 24.11 13.16 9.13.5 5.13 24.11" в начальныеслова известного монолога Гамлета. В розовом фраке, верхом навзмывающей через преграды громадной гнедой кобыле, онучаствовал в лисьих охотах в Италии, в Англии. Закутанный вмеха он однажды попытался проехать на автомобиле из Петербургав По, но завяз в Польше. В черном плаще (спешил на бал) онлетел на фанерно-проволочном аэроплане и едва не погиб, когдааппарат разбился о Бискайские скалы (я все интересовался, какреагировал, очнувшись, несчастный летчик, сдававший машину. "Ilsanglotait" ( "Он рыдал" (франц.)),--подумавши, ответилдядя). Он писал романсы-- меланхолически-журчащую музыку ифранцузские стихи, причем хладнокровно игнорировал все правиланасчет учета немого "е". Он был игрок и исключительно хорошоблефовал в покере.

Его изъяны и странности раздражали моего полнокровного ипрямолинейного отца, который был очень сердит, например, когда