Школьная библиотека

обрушивалась сзади, одним мощным ударом либо сбив клиента сног, либо вознеся его к морскому, разбитому солнцу, вместе стюленем-спасителем. После нескольких таких схваток со стихией,глянцевитый беньер вел тебя,-- отдувающегося, влажно сопящего,дрожащего от холода,-- на укатанную отливами полосу песка, гденезабвенная босоногая старуха с седой щетиной на подбородке,мифическая мать всех этих океанских банщиков, быстро снимала сверевки и накидывала на тебя ворсистый плащ с капюшоном, Впахнущей сосной купальной кабинке принимал тебя другойприслужник, горбун с лучистыми морщинками; он помогал выйти изнабухшего водой, склизкого, отяжелевшего от прилипшего песка,костюма и приносил таз с упоительно горячей водой для омовенияног. От него я узнал и навеки сохранил в стеклянной ячейкепамяти, что бабочка на языке басков "мизериколетея"

3

Как-то, играя на пляже, я оказался действующим лопаткойрядом с французской девочкой Колетт. Ей должно было исполнитьсядесять в ноябре, мне исполнилось десять в апреле: Она важнообратила мое внимание на зазубренный осколок фиолетовойраковинки, оцарапавшей ее узкую, длиннопалую ступню. "Je suisParisienne,-- объявила она,-- et vous--are you English?" ("Я изПарижа, а вы -- вы англичанин?" (франц.. англ.)) В еесветло-зеленоватых глазах располагались по кругу зрачка рыжиекрапинки, словно переплавляющаяся вплавь часть веснушек,которыми было усыпано ее несколько эльфовое, изящное,курносенькое лицо. Оттого что она носила по тогдашнейанглийской моде синюю фуфайку и синие узкие вязаные штаны,закатанные выше колен, я еще накануне принял ее за мальчика, атеперь, слушая ее порывистый щебет, с удивлением виделбраслетку на худенькой кисти, шелковистые спирали коричневыхлоконов, свисавших из-под ее матросской шапочки.

Двумя годами раньше, на этом самом пляже, я был горячоувлечен другой своей однолеткой,-- прелестной,абрикосово-загорелой, с родинкой под сердцем, невероятнокапризной Зиной, дочкой сербского врача; а еще раньше, в Болье,когда мне было лет пять, что ли, я был влюблен в румынскуютемноглазую девочку, со странной фамилией Гика. Познакомившисьже с Колетт, я понял, что вот это -- настоящее. По сравнению сдругими детьми, с которыми я игрывал на пляже в Биаррице, в нейбыло какое-то трогательное волшебство; я понимал, между прочим,что она менее счастлива, чем я, менее любима: синяк на ее тонкозаштрихованном пушком запястье давал повод к ужасным догадкам

Как-то она сказала по поводу упущенного краба: "Он так жебольно щиплется, как моя мама". Я придумывал разные героическиеспособы спасти ее от ее родителей,-- господина с нафабреннымиусами и дамы с овальным, "сделанным", словно эмалированным,лицом; моя мать спросила про них какого-то знакомого, и тотответил, пожав плечом, "Ce sont de bourgeois de Paris" ("Онипарижские буржуа" (франц.)). Я по-своему объяснил себеэту пренебрежительную оценку, зная, что они приехали из Парижав Биарриц на своем сине-желтом лимузине (что не так уж частоделалось в 1909 году), а девочку с фокстерьером и английскойгувернанткой послали в скучном "сидячем" вагоне обыкновенногоrapide (Скорый поезд (франц.)). Фокстерьер былэкзальтированной сучкой с бубенчиком на ошейнике и виляющимзадом. Из чистой 6изнерадостности эта собачка, бывало, лакаламорскую воду, набранную Колетт в синее ведерко: вижу яркийрисунок на нем--парус, закат и маяк,-- но не могу припомнитьимя собачки, и это мне так досадно.

За два месяца пребывания в Биаррице моя страсть к этойдевочке едва ли не превзошла увлечения бабочками. Я видел еетолько на пляже, но мечталось мне о ней беспрестанно. Если онаявлялась заплаканной, то во мне вскипало беспомощное страдание

Я не мог перебить комаров, искусавших ее тоненькую шею, но затоудачно отколотил рыжего мальчика, однажды обидевшего ее. Онамне совала горсточками теплые от ее ладони леденцы. Как-то мыоба наклонились над морской звездой, витые концы ее локоновзащекотали мне ухо, и вдруг она поцеловала меня в щеку. Отволнения я мог только пробормотать: "You little monkey" ("Ахты, обезьянка" (англ.)).

У меня была золотая монета, луидор, и я не сомневался, чтоэтого хватит на побег. Куда же я собирался Колетт увезти? ВИспанию? В Америку? В горы над По? "Lа-bas, lа-bas dans lamontagne" ("Туда, туда, скорее в горы" (франц.)) , какпела Кармен в недавно слышанной опере. Помню странную,совершенно взрослую, прозрачно-бессонную ночь: я лежал впостели, прислушивался к повторному буханью океана и составлялплан бегства. Океан приподнимался, слепо шарил в темноте итяжело падал ничком.

О самом побеге мне почти нечего рассказать. В памятитолько отдельные проблески: Колетт, с подветренной стороныхлопающей палатки, послушно надевает парусиновые туфли, пока язапихиваю в коричневый бумажный мешок складную рампетку дляловли андалузских бабочек. Убегая от погони, мы сунулись вкромешную темноту маленького кинематографа около казино,--что,разумеется, было совершенно незаконно. Там мы сидели, нежносоединив руки поверх фокстерьера, изредка позвякивавшегобубенчиком у Колетт на коленях, и смотрели судорожный, мигающийчерным дождичком по белизне, но чрезвычайно увлекательный фильм-- бой быков в Сан-Себастьяне. Последний проблеск: гувернеруводит меня вдоль променада: его длинные ноги шагают с грознойцелеустремленностью; мой девятилетний брат, которого он ведетдругой рукою, то и дело забегает вперед и, подобный совенку всвоих больших очках, вглядывается с ужасом и любопытством вневозмутимого преступника.

Среди безделушек, накупленных перед отъездом из Биаррица,я любил больше всего не бычка из черного камня, с золоченымирогами, и не ассортимент гулких раковин, а довольносимволичный, как теперь выясняется, предметик,--вырезаннуюпенковую ручку, с хрусталиком, вставленным в микроскопическоеоконце на противоположном от пера конце. Если один глаззажмурить, а другой приложить к хрусталику, да так, чтобы немешал лучистый перелив собственных ресниц, то можно былоувидеть в это волшебное отверстие цветную фотографию залива искалы, увенчанной маяком. И вот тут-то, при этом сладчайшемсодрогании Мнемозины, случается чудо: я снова пытаюсь вспомнитькличку фокстерьера,-- и что же, заклинание действует! Сдальнего того побережья, с гладко отсвечивающих вечерних песковпрошлого, где каждый вдавленный пяткой Пятницы след заполняетсяводой и закатом, доносится, летит, отзываясь в звонком воздухе:Флосс, Флосс, Флосс!

По дороге в Россию мы остановились на один день в Париже,куда уже успела вернуться Колетт. Там в рыжем, уже надевшемперчатки, парке, под холодной голубизной неба, верно по сговорумежду ее гувернанткой и нашим Максом, я видел Колетт впоследний раз. Она явилась с обручем, и все в ней было изящно иловко, в согласии с осенней парижскойtenue-de-ville-pour-fillettes (Городской наряд для девочек(франц.)). Она взяла из рук гувернантки и передала моемудовольному брату прощальный подарок -- коробку драже, облитогокрашеным сахаром миндаля,-- который, конечно, предназначалсямне одному; и тотчас же, едва взглянув на меня, побежала прочь,палочкой подгоняя по гравию свой сверкающий обруч сквозьпестрые пятна солнца, вокруг бассейна, набитого листьями,упавшими с каштанов и кленов. Эти листья смешиваются у меня впамяти с кожей ее башмаков и перчаток, и была, помнится,какая-то подробность в ней -- ленточка, что ли, на еешотландской шапочке, или узор на чулках,-- похожая на радужныеспирали внутри тех маленьких стеклянных шаров, коимииностранные дети играют в агатики. И вот теперь я стою и держуэтот обрывок самоцветности, не совсем зная, куда его приложить,а между тем она обегает меня все шибче, катя свой волшебныйобруч, и наконец растворяется в тонких тенях, падающих напарковый гравий от переплета проволочных дужек, которымиогорожены астры и газон

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Сейчас тут будут показывать волшебный фонарь, но спервапозвольте сделать небольшое вступление.

Я родился 10-го апреля 1899-го года по старому стилю вПетербурге; брат мой Сергей родился там же, 28-го февраляследующего года. При переходе нашем в отрочество, англичанок ифранцуженок постепенно стали вытеснять отечественныевоспитатели и репетиторы, причем, нанимая их, отец как будтоследовал остроумному плану выбирать каждый раз представителя