Школьная библиотека

выслушивает отповедь англичанки. В запотевшей стеклянной банкепод марлей несколько пестрых, с шипами, гусениц, методичнопасется на крапивных листьях, изредка выделяя интересныезеленые цилиндрики помета. Клетчатая клеенка на круглом столепахнет клеем. Чернила пахнут черносливом. Виктория Артуровнапахнет Викторией Артуровной. Кроваво-красный спирт в столбикебольшого наружного градусника восхищенно показывает 24 Реомюрав тени. В окно видать поденщиц в платках, выпалывающих ползком,то на корточках, то на четвереньках, садовые дорожки: до рытьягосударственных каналов еще далеко. Иволги в зелени издают свойзолотой, торопливый, четырехзвучный крик.

Вот прошел Ned, посредственно играя младшего садовника. Надальнейших страницах слова удлинялись, а к концу грамматикинастоящий связный рассказец развивался взрослыми фразами внаграду маленькому читателю. Меня сладко волновала мысль, что ия могу когда-нибудь дойти до такого блистательногосовершенства. Эти чары не выдохлись,-- и когда ныне мнепопадается учебник, я первым делом заглядываю а конец--вбудущность прилежного ученика

2

Летние сумерки ("сумерки"--какой это томный сиреневыйзвук!). Время действия: тающая точка посреди первогодесятилетия нашего века. Место: пятьдесят девятый градуссеверной широты, считая от экватора и сотый восточной долготы,считая от кончика моего пера. Июньскому дню требоваласьвечность для угасания: небо, высокие цветы, неподвижные воды -все это как-то повисало в бесконечном замирании вечера, котороене разрешалось, а продлевалось еще и еще грустным мычаниемкоровы на далеком лугу или грустнейшим криком птицы за речнымнизовьем, с широкого туманного мохового болота, стольнедосягаемого, что еще дети Рукавишниковы прозвали его:Америка.

Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскуюсказку перед сном. Подбираясь к страшному месту, где Тристанаждет за холмом неслыханная, может быть роковая, опасность, оназамедляет чтение, многозначительно разделяя слова, и прежде чемперевернуть страницу, таинственно кладет на нее маленькую белуюруку с перстнем, украшенным алмазом и розовым рубином; впрозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне вних, я мог бы различить ряд комнат, людей, огни, дождь, площадь-- целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить наденьги, вырученные за это кольцо.

Были книги о рыцарях, чьи ужасные,-- но удивительносвободные от инфекции -- раны омывались молодыми дамами вгротах. Со скалы, на средневековом ветру, юноша в трико иволнисто-волосатая дева смотрели вдаль на круглые ОстроваБлаженства. Была одна пугавшая меня картинка с каким-тозеркалом, от которой я всегда так быстро отворачивался, чтотеперь не помню ее толком! Были нарочито трогательные,возвышенно аллегорические повести, скроенные малоизвестнымиангличанками для своих племянников и племянниц. Особенно мненравилось, когда текст, прозаический или стихотворный, лишькомментировал картинки. Живо помню, например, приключенияамериканского Голивога. Он представлял собою крупную, мужскогопола куклу в малиновых панталонах и голубом фраке, с чернымлицом, широкими губами из красной байки и двумя E1ельевымипуговицами вместо глаз. Пять деревянных, суставчатых куколсоставляли его скромный гарем. Из них две старших смастерилисебе платья из американского флага: Пегги взяла себематронистые полоски, а Сарра Джейн -- грациозные звезды, и тутя почувствовал романтический укол, ибо нежно-голубая тканьособенно женственно облекала ее нейтральный стан. Две другихкуклы, близнецы, и пятая, крохотная Миджет, остались совершеннонагими, и следовательно бесполыми,

В рождественскую ночь проснулись игрушки и так далее

Сарру Джейн испугал и по-видимому ушиб какой-то лохматыйнаглец, взвившийся на пружинах из своей разукрашенной коробки,и это было неприятно (бывало, в гостях нравившаяся мнекакая-нибудь девочка, прищемив палец или шлепнувшись, вдругпревращалась в страшного багрового урода -- ревущий рот,морщины). Затем им попался навстречу печальный восточныйчеловечек, тосковавший в чужой Америке. Выйдя на улицу, нашидрузья бросались снежками. В других сериях они совершаливелосипедную поездку в страну бежевых каннибалов или каталисьна проглотившем аршин красном автомобиле тех времен (около 1906года), причем Сарра Джейн была наряжена в изумрудную вуаль,окончательно меня покорившую. Однажды Голивог построил себе ичетырем из своих кукол дирижабль из желтого шелка, аминиатюрному Миджету--собственный маленький воздушный шар. Какни было увлекательно путешествие голивогской группы, меняволновало другое: со страстной завистью я смотрел налилипутового аэронавта, ибо в гибельной черной бездне, средиснежинок и звезд, счастливец плыл совершенно отдельно,совершенно один

3

Затем вижу: посреди дома, вырастая из длинного,залоподобного помещения или внутренней галереи, сразу завестибюлем, поднимается на второй этаж, широко и полого,чугунная лестница; паркетная площадка второго этажа, какпалуба, обрамляет пролет с четырех сторон, а наверху -стеклянный свод и бледно-зеленое небо. Мать ведет меня клестнице за руку, и я отстаю, пытаюсь ехать за нею, шаркая искользя по плитам зала; смеясь, она подтягивает меня кбалюстраде; тут я любил пролезать под ее заворот между первым ивторым столбиком, и с каждым летом плечам и хребту было теснее,больнее: ныне и призрак мой пожалуй бы не протиснулся.

Следующая часть вечернего обряда заключалась в том, чтобподниматься по лестнице с закрытыми глазами: "Step"(ступенька), приговаривала мать, медленно ведя меня вверх

"Step, Step",-- и в самодельной темноте лунатически сладко былоподнимать и ставить ногу. Очарование становилось все болеещекотным, ибо я не знал, не хотел знать, где кончаетсялестница. "Step",--говорила мать все тем же голосом, иобманутый им, я лишний раз -- высоко-высоко, чтоб неспоткнуться -- поднимал ногу, и на мгновение захватывало дух отпризрачной упругости отсутствующей ступеньки, от неожиданнойглубины достигнутой площадки. Страшно подумать, как"растолковал" бы мрачный кретин-фрейдист эти тонкие детскиевдохновения.

С удивительной систематичностью я умел оттягиватьукладыванье. На верхней площадке, по четырем сторонам которойбелелись двери многочисленных покоев, мать сдавала меняВиктории Артуровне или француженке. В доме было пять ванныхкомнат, а кроме того много старомодных комодообразныхумывальников с педалями: помню, как бывало после рыданий,стыдясь красных глаз, я отыскивал такого старца в его темномуглу, и как, при нажатии на ножную педаль, слепой фонтанчик изкрана нежно нащупывал мои опухшие веки и заложенный нос

Клозеты, как везде в Европе, были отдельно от ванн, и один изних, .внизу, в служебном крыле дома, был до странностироскошен, но и угрюм, со своей дубовой отделкой, троннойступенью и толстым пурпурово-бархатным шнуром: потянешь книзуза кисть, и сдержанно-музыкально журчало и переглатывало вглубинах; в готическое окно можно было видеть вечернюю .звездуи слышать соловьев в старых неэндемичных тополях за домом; итам, в годы сирени и тумана, я сочинял стихи -- и впоследствииперенес все сооружение в первую свою повесть, как через океанперевозится разобранный замок. Но в раннюю пору, о которойсейчас идет речь, мне отведено было значительно более скромноеместо на втором этаже, довольно случайно расположенное в нишекоридорчика, между плетеной бельевой корзиной с крышкой (каквспомнился ее скрип!) и дверью в ванную при детской. Эту дверья держал полуотворенной, и играл ею, глядя сонными глазами напар, поднимающийся из приготовленной ванны, на расписное окноза ней с двумя рыцарями, состоящими на цветных прямоугольников,на долиннеевскую ночницу, ударявшуюся о жестяной рефлекторкеросиновой лампы, желтый свет которой, сквозь пар, сказочноозарял флотилью в ванне: большой, приятный, плавучий градусникв деревянной оправе, с отсыревшей веревкой, продетой в глазокручки, целлулоидного лебедя, лодочку, меня в ней с тристановойарфой. Наклоняясь с насиженной доски, я прилаживал лоб кудивительно удобной краевой грани двери, слегка двигая еетуда-сюда своей прижатой головой. Сонный ритм проникал менявсего; капал кран, барабанила бабочка; и впрок сопрягаязвуковые узоры со зрительными, я упирался взглядом в линолеум инаходил в ступенчатом рисунке его лабиринта щиты и стяги, и