Школьная библиотека

растоптанной и унавоженной коровами, и весь лазоревый ройподнялся на воздух из-под моих ног и померцав, снова опустилсяпо моем прохождении. Продравшись сквозь растрепанный,низкорослый сосняк, я достиг моего мохового, седого ирыжеватого рая. Не успел слух уловить характерный зуддвукрылых, кочковое чмоканье, приглушенный кряк дупеля, как ябыл уже окружен теми полярными бабочками, которых знал толькопо ученым описаниям, ибо всякие шметтерлингсбухи с картинкамидля среднеевропейских простаков, если вообще упоминали этисеверные редкости, не считали нужным их иллюстрировать,-"потому что рядовой любитель вряд ли когда-либо на нихнабредет",-- фраза, которая меня бесит и в пошлых ботаническихатласах в применении к редким растениям. Теперь же я видел ихне только воочию, не только вживе, а в естественномгармоническом взаимоотношении с их родимой средой. Мне кажется,что это острое и чем-то приятно волнующее ощущениеэкологического единства, столь хорошо знакомое современнымнатуралистам, есть новое, или по крайней мере по-новомуосознанное чувство,-- и что только тут, по этой линии,парадоксально намечается возможность связать в синтез идеюличности и идею общности.

Над кустиками голубики, как-то через зрение вяжущей ротматовостью своих дремных ягод; над карим блеском до болихолодных мочажек, куда вдруг погружалась нога; над мхом ивалежником; над дивными, одиноко праздничными, стоящими каксвечи, ночными фиалками, темно-коричневая с лиловизной болорияскользила низким полетом, проносилась гонобоблевая желтянка,отороченная черным и розовым, порхали между корявыми сосенкамивеликолепные смуглые сатириды-энеисы. Едва замечая уколыкомаров, которые как паюсной икрой вдруг покрывали голую полокоть руку, я становился на одно колено, чтобы с мычаниемсладчайшего удовольствия сжать двумя пальцами сквозь кисеюсачка трепетную грудку синей, с серебряными точками с исподу,диковинки и любовно высвободить сверкающего маленького мертвецаиз складок сетки,-- даже на нее садились обезумевшие от моейблизости комары. Мои пальцы пахли бабочками -- ванилью,лимоном, мускусом,-- ноги промокли до пахов, губы запеклись,колотилось сердце, но я все шел да шел, держа наготове сачок

Наконец я добрался до конца болота. Подъем за ним весь пламенелместными цветами --лупином, аквилией, пенстемоном;лилия-марипоза сияла под пондерозовой сосной; вдали и в вышине,над границей древесной растительности, округлые тени летнихоблаков бежали по тускло-зеленым горным лугам, а за нимивздымался скалисто-серый, в пятнах снега Longs Peak .

Далеко я забрел,--однако былое у меня все под боком, ичастица грядущего тоже со мной. В цветущих зарослях аризонскихканьонов, высоко на рудоносных склонах Сан-Мигуэльских Гор, наозерах Тетонского урочища и во многих других суровых ипрекрасных местностях, где все тропы и яруги мне знакомы,каждое лето летают и будут летать мною открытые, мною описанныевиды и подвиды. "Именем моим названа --" нет, не река, абабочка в Аляске, другая в Бразилии, третья в Ютахе, где я взялее высоко в горах, на окне лыжной гостиницы--та Eupithecianabokovi McDunnough, которая таинственно завершает тематическуюсерию, начавшуюся в петер3ргском лесу. Признаюсь, я не верю вмимолетность времени--легкого, плавного, персидского времени!Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узорприходился на другой. Споткнется или нет дорогой посетитель,это его дело. И высшее для меня наслаждение -- вне дьявольскоговремени, но очень даже внутри божественного пространства--этонаудачу выбранный пейзаж, все равно в какой полосе, тундровойили полынной, или даже среди остатков какого-нибудь старогососняка у железной дороги между мертвыми в этом контекстеОлбани и Скенектеди (там у меня летает один из любимейших моихкрестников, мой голубой samuelis) -- словом, любой уголокземли, где я могу быть в обществе бабочек и кормовых ихрастений. Вот это -- блаженство, и за блаженством этим естьнечто, не совсем поддающееся определению. Это вроде какой-томгновенной физической пустоты, куда устремляется, чтобызаполнить ее, все, что я люблю в мире. Это вроде мгновенноготрепета умиления и благодарности, обращенной, как говорится вамериканских официальных рекомендациях, to whom it may concern-- не знаю, к кому и к чему,-- гениальному ли контрапунктучеловеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земногосчастливца

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В железнодорожном агентстве на Невском была выставленадвухаршинная модель коричневого спального вагона: международныесоставы того времени красились под дубовую обшивку, и этадивная, тяжелая с виду вещь с медной надписью над окнами далекопревосходила в подробном правдоподобии все мои, хорошие, ноявно жестяные и обобщенные, заводные поезда. Мать пробовала еекупить; увы, бельгиец-служащий был неумолим. Во время утреннейпрогулки с гувернанткой или воспитателем я всегдаостанавливался и молился на нее. Иметь в таком портативномвиде, держать в руках так запросто вагон, который почти каждуюосень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть имашинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающейстанцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными дошелковистости рельсами, и туннелем в горах. Снаружи сквозьвитрину модель была доступнее влюбленному взгляду, чем изнутримагазина, где мешали какие-то плакаты... Можно было разглядетьв проймах ее окон голубую обивку диванчиков, красноватуюшлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в нихзеркала, тюльпанообразные лампочки... Широкие окна чередовалисьс более узкими, то одиночными, то парными. В некоторыхотделениях уже были сделаны на ночь постели.

Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первоймировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно изтаких же международных вагонов, ходил только два раза в неделюи доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы,прямо в Париж, если бы не нужно было -- о, не пересаживаться, абыть переводимым -- в совершенно такой же коричневый состав нарусско-немецкой границе (Вержболово-Эйдкунен), где бокастуюрусскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова--уголь.

В памяти я могу распутать по крайней мере пять такихпутешествий в Париж, с Ривьерой или Биаррицем в конце. Выбираюотносящееся к 1909-му году. Мне кажется, что сестры -шестилетняя Ольга и трехлетняя Елена -- остались в Петербургепод надзором нянь и теток. (По словам Елены, я не прав: онитоже участвовали в поездке.) Отец в дорожной кепке и замшевыхперчатках сидит с книгой в купе, которое он делит с Максом,тогдашним нашим гувернером. Брат Сергей и я отделены от нихпроходной туалетной каморкой. Следующее купе, смежное с нашим,занимает мать со своей пожилой горничной Наташей и расстроеннойтаксой. Нечетный Осип, отцовский камердинер (лет через десятьпедантично расстрелянный большевиками за то, что угнал к себенаши велосипеды, а не передал их народу), делит четвертое купес посторонним--французским актером Фероди.

В апреле того года Пири дошел до Северного полюса. В маепел в Париже Шаляпин. В июне, озабоченный слухами о новыхвыводках цеппелинов, американский военный министр объявил, чтоСоединенные Штаты намерены создать воздушный флот. В июлеБлерио на своем монопланчике перелетел из Кале в Дувр (сделавлишний крюк -- заблудился). Теперь был август. Ели и болотасеверо-западной России прошли своим чередом и на другой день,при некотором увеличении скорости, сменились немецкими соснамии вереском. На подъемном столике мать играет со мной в дурачки

Хотя день еще не начал тускнеть, наши карты, стакан, соли влежачем флакончике и -- на другом оптическом плане -- замкичемодана демонстративно отражаются в оконном стекле. Через поляи леса, и в неожиданных оврагах, и посреди убегающих домишек,призрачные, частично представленные картежники играют наникелевые и стеклянные ставки, ровно скользящие по ландшафту

Любопытно, что сейчас, в 1953-м году, в Орегоне, где пишу это,вижу в зеркале отдельного номера эти же самые кнопки того жеименно, теперь пятидесятилетнего, материнского несессера изсвиной кожи с монограммой, который мать брала еще в свадебноепутешествие и который через полвека вожу с собой: то, что изпрежних вещей уцелели только дорожные, и логично и символично.

"Не будет ли? Ты, ведь, устал",--говорит мать, а затемзадумывается, медленно тасуя карты. Дверь в коридор отворена, ив коридорное окно видны телеграфные проволоки -- шесть тонкихчерных проволок на бледном небе,-- которые поднимаются всевыше, с трогательным упорством, вот-вот готовы достигнуть