Школьная библиотека

в программе объявлено: "Gala Girls",-- и с потрясающей ипостыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пыльюподернутом катке, я узнал моих американских красавиц в гирляндегорластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышнымфронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмическивскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковыхрозовых ног. Я нашел лицо моей волоокой Луизы и понял, что всекончено, даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-тоотпечатком наносной неги от своих вульгарных товарок. Сразуперестать думать о ней я не мог, но испытанное потрясениепослужило толчком для индуктивного процесса, ибо я вскорезаметил в порядке новых отроческих чудес, что теперь уже нетолько она, но любой женский образ, позирующий академическойрабыней моему ночному мечтанию, возбуждает знакомое мне, всееще загадочное неудобство. Об этих симптомах я простодушноспросил родителей, которые как раз приехали в Берлин из Мюнхенаили Милана, и отец деловито зашуршал немецкой газетой, толькочто им развернутой, и ответил по-английски, начиная -по-видимому длинное -- объяснение интонацией, "мнимой цитаты",при помощи которой он любил разгоняться в речах: "Это, мойдруг, всего лишь одна из абсурдных комбинаций в природе -вроде того, как связаны между собой смущение и зардевшиесящеки, горе и красные глаза, shame and blushes, grief and redeyes... Tolstoi vient de mourir" (Толстой только что умер(франц.)),-- вдруг перебил он самого себя другим,ошеломленным голосом, обращаясь к моей матери, тут же сидевшейу вечерней лампы. "Да что ты",-- удрученно и тихо воскликнулаона, соединив руки, и затем прибавила: "Пора домой",-- точносмерть Толстого была предвестником каких-то апокалиптическихбед

4

Вернемся теперь к велосипедному номеру -- в моей версии

Летом следующего, 1911-го, года Юрик Рауш не приезжал и яостался наедине с запасом смутных переживаний. Сидя накорточках перед неудобно низкой полкой в галерее усадьбы, вполумраке, как бы умышленно мешающем мне в моих тайныхисследованиях, я разыскивал значение всяких темных, темнособлазнительных и раздражительных терминов ввосьмидесятидвухтомной Брокгаузовской энциклопедии. В видахэкономии заглавное слово замещалось на протяжениисоответствующей статьи его начальной буквой, так что к плохомуосвещению, пыли и мелкоте шрифта примешивалось маскарадноемелькание прописной буквы, означающей малоизвестное слово,которое пряталось в сером Петите от молодого читателя ималиновой ижицы на его лбу. Ловлею бабочек и всякими видамиспорта заполнялись солнечные часы летних суток, но никакоефизическое утомление не могло унять беспокойство, ежевечерневысылавшее меня в смутное путешествие. До обеда я ездил верхом,а на закате, надув шины до предельного напряжения, катил Богвесть куда на своем старом "Энфильде" или новом "Свифте",рулевые рога которого я перевернул так, что их вулканитовыеконцы были ниже уровня седла и позволяли мне гнуть хребетпо-гоночному. С чувством бесплотности я углублялся в цветнойвечерний воздух и летел по парковой аллее, следуя вчерашнемуоттиску моих же данлоповых шин; тщательно объезжал коряжныекорни и гуттаперчевых жаб; намечал издали палую веточку и 1легким треском надламывал ее чуткой шиной; ловко лавировалмежду двумя листочками или между камушком и ямкой в земле,откуда мой же проезд выбил его накануне; мгновение наслаждалсякраткой гладью мостка над ручьем; тормозил и толчком переднегоколеса отпахивал беленую калитку в конце Старого парка; изатем, в упоении воли и грусти, стрекотал по твердой липкойобочине полевых дорог.

В то лето я каждый вечер проезжал мимо золотой от закатаизбы, на черном пороге которой всегда в это время стоялаПоленька, однолетка моя, дочка кучера. Она стояла, опершись окосяк, мягко и свободно сложив руки на груди -- воплощая и rusи Русь -- и следила за моим приближением издалека судивительно-приветливым сиянием на лице, но по мере того, как яподъезжал, это сияние сокращалось до полуулыбки, затем дослабой игры в углах ее сжатых губ и наконец выцветало вовсе,так что, поровнявшись с нею, я не находил просто никакоговыражения на ее прелестном круглом лице, чуть тронутом оспой, ив косящих светлых глазах. Но как только я проезжал иоглядывался на нее, перед тем, как взмыть в гору, уже опятьнамечалась тонкая впадинка у нее на щеке, опять лучилисьтаинственным светом ее дорогие черты. Боже мой, как я ееобожал! Я никогда не сказал с ней ни слова, но после того как яперестал ездить по той дороге в тот низко-солнечный час, нашебезмолвное знакомство время от времени еще возобновлялось втечение трех-четырех лет. Посещаю, бывало, хмурый, в крагах, состеком, скотный двор или конюшню, и откуда ни возьмись онавдруг появляется, словно вырастая из золотистой земли,-- ивсегда стоит немного в сторонке, всегда босая, потирая подъемодной ноги об икру другой, или почесывая четвертым пальцемпробор в светло-русых волосах, и всегда прислоняясь кчему-нибудь, к двери конюшни, пока седлают мне лошадь, или кстволу липы в резко-яркое сентябрьское утро, когда всей оравойдеревенская прислуга собиралась у парадного подъезда провожатьнас на зиму в город. С каждым разом ее грудь под серым ситцемказалась мне мягче, а голые руки крепче, и однажды, незадолгодо ее отъезда в далекое село, куда ее в шестнадцать лет выдализа пьяницу-кузнеца, я заметил как-то, проходя мимо, блескнежной насмешки в ее широко расставленных, светло-карих глазах

Странно сказать, но в моей жизни она была первой, имевшейколдовскую способность накипанием света и сладости прожигатьсон мой насквозь (а достигала она этого тем, что не давалапогаснуть улыбке), а между тем в сознательной жизни я и недумал о сближении с нею, да при этом пуще боялся испытатьотвращение от запекшейся грязи на ее ногах и затхлого запахакрестьянского платья, чем оскорбить ее тривиальным господскимухаживанием

5

Прежде чем расстаться с этим навязчивым образом, мнехотелось бы задержать перед глазами одновременно две картины

Одна из них долго жила во мне совершенно отдельно от скромнойПоленьки, стоявшей на черной ступени золотой избы; оберегаясобственный покой, я отказывался отнести к ней то русалочноевоплощение ее жалостной красоты, которое я однажды подсмотрел

Дело было в июне того года, когда нам обоим минуло тринадцатьлет; я пробирался по берегу Оредежи, преследуя так называемых"черных" апполонов (Parnassius mnemosyne), диковинных, древнегопроисхождения, бабочек с полупрозрачными, глянцевитыми крыльямии пушистыми вербными брюшками. Погоня за этими чуднымисозданиями завела меня в заросль черемух и ольх у самого краяхолодной синей реки, как вдруг донеслись крики и всплески, и яувидел из-за благоухающего куста Поленьку и трех-четырех другихподростков, полоскавшихся нагишом у развалин свай, где былакогда-то купальня. Мокрая, ахающая, задыхающаяся, с соплей подкурносым носом, с крутыми детскими ребрами, резко намеченнымипод бледной, пупырчатой от холода кожей, с забрызганными чернойгрязью икрами, с круглым гребнем, горевшим в темных от влагиволосах, она спасалась от бритоголовой, тугопузой девочки ибесстыдно возбужденного мальчишки с тесемкой вокруг чресл(кажется, против сглазу), которые приставали к ней,хлеща и шлепая по воде вырванными стеблями водяных лилий.

Второй образ относится к Святкам 1916-го года. Стоя впредвечерней тишине на устланной снегом платформе станцииСиверской, я смотрел на дальнюю серебряную рощу, постепенностановившуюся свинцовой под потухающим небом, и ждал, чтобыпоявился из-за нее гуашевый дым поезда, который должен былдоставить меня обратно в Петербург после веселого дня лыжногоспорта. Лиловый дым появился, и в эту же минуту Поленька прошламимо меня с другою молодой крестьянкой,-- обе были в толстыхплатках, в больших валенках, в бесформенных стеганых кофтах сватой, торчавшей из прорванной черной матерки, и Поленька, ссиняком под глазом и вспухшей губой (говорили, что муж ее бьетпо праздникам) заметила, ни к кому не обращаясь, задумчиво имелодично: "А барчук-то меня не признал". Только этот один рази довелось мне услышать ее голос

6

Этим голосом говорят со мною ныне те летние вечера, когдаотроком я так беззвучно и быстро, бывало, катил мимо длиннойтени ее низкой избы. В том месте, где полевая дорога вливалась