Школьная библиотека

и во всех тех хрустальных и золотых флакончиках для духов, что отражались вее зеркале, -- распределение влаги было б неравным и несправедливым, но егоможно было бы сделать и справедливым и равным, либо выровняв содержимое,либо устранив затейливые сосуды и приняв стандартный размер. Он ввел идеюравновесия как основания всеобщего блаженства и назвал свою теорию"Эквилизмом". Это, уверял он, теория совершенно новая. Правда, социализмотстаивал однородность в экономической плоскости, а религия мрачнопредрекала ее же в плоскости духа -- как неизбежное состояние в загробноммире. Но экономист не понял, что сколько-нибудь успешное выравниваниебогатств неосуществимо, да, собственно, и не является вообще моментомдействительности, пока существуют особи, у которых ума или нахальствабольше, чем у прочих; подобным же образом и священнослужитель не осозналпустоты его метафизических посулов для тех избранников (причудливых гениев,охотников за крупной добычей, шахматистов, чудовищно выносливых иразносторонних любовников, сияющей женщины, что после бала снимаетожерелье), которым этот мир представляется раем в себе и которые вечно будутна очко впереди, что бы ни сталось с нами со всеми в плавильном тиглевечности. И даже, говорил Скотома, если последние станут первыми и наоборот,представьте, как покровительственно ухмыльнется ci-devant Вильям Шекспир привиде прежнего бумагомараки, автора безнадежно убогих пиес, зановопроцветшего на небесах в виде поэта-лауреата.

Важно отметить, что, предлагая вновь отлить человеческие особи всоответствии с выверенным шаблоном, автор осмотрительно не стал определятьни практического способа, коего при этом следует придерживаться, ни того,какого именно толка личности или личностям надлежит поручить планированиеэтого процесса и его выполнение. Он удовольствовался тем, что повторял напротяжении всей своей книги: разница между самым гордым умом и самойсмиренной тупостью целиком зависит от степени конденсации "мировогосознания" в том или в ином индивидууме. Пожалуй, он думал, чтоперераспределение и соразмерение оного последуют автоматически, как скорочитатели уверуют в истинность главной посылки. Следует также заметить, чтодостойный утопист подразумевал весь синий и туманный мир, а не одну толькосвою болезненно застенчивую страну. Он умер вскоре после издания трактата,избавясь тем самым от неудобства видеть, как его благодушный и расплывчатыйэквилизм преобразуется (сохраняя при этом название) в злобную и заразнуюполитическую доктрину, предполагающую силой насадить на его родной земледуховное равенство с помощью наиболее стандартизированной части ееобитателей, а именно армии, и под присмотром раздувшегося и опаснообожествляемого государственного аппарата.

Когда юный Падук основал, основываясь в свою очередь на книге Скотомы,Партию Среднего Человека, метаморфоза эквилизма только-только начиналась, аразочарованные юнцы, проводившие унылые митинги в дурно пахнущих классах,только еще нащупывали средства, позволяющие довести до среднего уровнясодержимое человечьих сосудов. В тот год продажный политик был убитуниверситетским студентом по имени Эмральд (а не Амральд, как неправильнопишут за рубежом), который выступил на суде с совершенно неуместными стихамисобственного сочинения -- образцом обкусанной невротической риторики,превозносящим Скотому за то, что он

...научил нас чтить Простого Человека

и показал нам, что ни одно дерево

не может обойтись без леса,

ни один музыкант -- без оркестра,

ни одна волна -- без океана

и ни одна жизнь -- без смерти

Бедный Скотома, разумеется, ничего подобного не сделал, однако Падук стоварищами распевали теперь эти строки, ставшие потом классикой эквилизма,на мотив "Ustra mara, donjet domra" (популярная частушка, восхваляющаяпьянительные качества крыжовенного вина). В это же самое время однабезобразно буржуазная газета печатала серию юмористических картинок,изображавших жизнь господина и госпожи Этермон (Заурядовых). Сблагоприличным юмором и с симпатией, выходящей за рамки приличия, серияследовала за г-ном Этермоном и его женушкой из гостиной на кухню и из сада вмансарду через все допустимые к упоминанию стадии их повседневногосуществования, которое, несмотря на наличие уютных кресел и разнообразнейшихэлектрических... как их... ну, в общем, разных штуковин и даже одной вещи всебе (автомашины), ничем в сущности не отличалось от бытованиянеандертальской четы. Г-н Этермон похрапывал, зетом скрючившись, на диванеили, прокравшись на кухню, с эротической алчностью принюхивался к пышущемужаром тушеному мясу, вполне бессознательно олицетворяя отрицание личногобессмертия, поскольку весь его габитус был тупиком и ничто в нем не обладалоспособностью преодолеть границы смертного существования, да и не заслуживалотого. Никто, впрочем, не смог бы вообразить Этермона умирающим взаправду, -не только потому, что правила мягкого юмора запрещали показывать его насмертном одре, но также и потому, что ни одна из деталей обстановки (ни дажеего игра в покер с агентом по страхованию жизни) не предполагала фактаабсолютно неизбежной смерти; так что в одном смысле Этермон, персонифицируяотрицание бессмертия, сам был бессмертен, а в другом -- не мог питать надеждопочить в этом мире, чтобы насладиться какой-либо разновидностью жизни вином, просто потому, что был лишен элементарных удобств опочивальни в его вовсех иных отношениях отлично распланированном доме. Молодая чета быласчастлива -- в рамках ее герметического существования, -- как и следует бытьсчастливой всякой молодой чете: поход в киношку, прибавка к жалованью,что-нибудь увкуснюсенькое на обед -- жизнь положительно набита этими и наэти похожими радостями, худшее же, что им выпадало -- это удар традиционныммолотком по традиционному пальцу или ошибка в определении даты рожденияначальника. На рекламных картинках Этермон курил сорт табака, который курятмиллионы, а миллионы ошибаться не могут, и каждый из Этермонов,предположительно, воображал каждого из иных Этермонов, вплоть до Президентастраны, который как раз тогда сменил унылого и вялого Теодора Последнего,возвращаю8мся со службы к (сочным) кулинарным и (постным) супружескимнаслаждениям этермонова дома. Скотома при всей старческой сбивчивости его"эквилизма" (а даже тот подразумевал какие-то крутые перемены, некотороенедовольство существующим порядком) с гневливостью ортодоксального анархиставзирал на то, что он именовал "мелким буржуа"; он был бы (и террористЭмральд с ним вместе) ошарашен, узнав, что горстка юнцов поклоняетсяэквилизму в образе порожденного карикатуристом г-на Этермона. Впрочем,Скотома стал жертвой распространенного заблуждения: его "мелкий буржуа"существовал лишь в виде печатной бирки на пустом картотечном ящике(иконоборец, подобно большинству представителей этой породы, полностьюполагался на обобщения и был совершенно неспособен, скажем, заметить, какиев комнате обои, или разумно поговорить с ребенком). В действительности, принебольшом усердии об Этермонах можно узнать немало удивительных вещей,делающих их настолько отличными друг от друга, что говорить о существованиикакого-то единообразного Этермона -- помимо эфемерного карикатурногоперсонажа -- вообще не представляется возможным. Внезапно преобразясь,посверкивая сузившимися глазами, г-н Этермон (которого мы только что виделиуныло слонявшимся по дому) запирается в ванной с предметом своих желаний -предметом, который мы предпочли бы не называть; другой Этермон прямо изубогой конторы пробирается в тишь огромной библиотеки и млеет над какими-тостаринными картами, о коих он никогда не упоминает дома; третий Этермонозабоченно обсуждает с женой четвертого будущее ребенка, которого онаумудрилась втайне выносить для него, пока ее муж (ныне вернувшийся вдомашнее кресло) сражался в далеких джунглях, где он, в свой черед, виделбабочек размером с раскрытый веер и деревья, ночами ритмично пульсирующие отбесчисленных светляков. Нет, усредненные сосуды вовсе не так просты, каккажутся; это кувшины, запечатанные магом, и никто -- даже сам заклинатель -не знает, что в них содержится и в каких количествах.

В свое время Скотома сосредоточился на экономическом аспекте Этермона;Падук же намеренно копировал Этермона карикатурного -- в его портняжнойсути. Он носил высокий целлулоидный воротничок, знаменитые круглые резинкина рукавах сорочки и дорогие ботинки, ибо единственное, чем позволял себеблеснуть господин Этермон, было сколь возможно удалено от анатомическогоцентра его существа: блеск ботинок, блеск бриолина. С неохотного согласияотца верхушке бледно-синего Падукова черепа было дозволено отрастить ровнотакое количество волос, какого хватало для приобретения сходства сбезупречно ухоженной макушкой Этермона, а к слабым запястьям Падука былипристегнуты этермоновы моющиеся манжеты со звездообразными запонками. Хотя впоследующие года эта мимикрическая адаптация утратила характер сознательной(тем более, что и серия об Этермоне со временем прекратилась, и сам онказался совсем нетипичным при взгляде из иных периодов моды), Падук так и неизбавился от ороговевшей поверхностной опрятности; все знали, что онпридерживается воззрений некоего врача, члена партии эквилистов,утверждавшего, что человек, который содержит свое платье в безупречнойчистоте, может и должен ограничиваться в будние дни омовением только лица,ушей и ладоней. Во всех его дальнейших похождениях, в любых местах, прилюбых обстоятельствах, в мутных задних комнатах пригородных кофеен, в жалкихконторах, где стряпалась та или иная из его настырных газет, в бараках, впубличных залах, в лесах и горах, где он скрывался с горсткой босыхкрасноглазых солдат, и во дворце, куда по невероятному капризу местнойистории он попал облеченным властью большей той, какую вкушал когда бы то нибыло любой из правителей нации, Падук по-прежнему сохранял нечто отпокойного господина Этермона, -- род карикатурной угловатости, впечатление,производимое растрескавшейся и замаранной целлофановой оберткой, сквозькоторую тем не менее можно различить новенькие тисочки для пальцев, кусокверевки, заржавленный нож и экземпляр чувствительнейшего из человеческихорганов, выдранный вместе с покрытыми сукровицей корнями.

В классе, где происходили выпускные экзамены, юный Падук с лоснистымиволосами, похожими на парик, маловатый для его обритой головы, сидел между