Школьная библиотека

устройство способно к воспроизведению личности, и что Качество есть не болеечем способ распределения Количества.

Один из первых выпущенных изобретателем экземпляров он подарил сыну надень рождения. Юный Падук приспособил его для выполнения домашних заданий

Писал он жидкими паутинообразными каракулями, буквы клонились назад, ажирные крестовины t заметно торчали из рядов остальных хромоножек, -- всеэто имитировалось в совершенстве. Поскольку он так никогда и не смогизбавиться от младенческих лужиц, отец пристроил добавочные клавиши дляклякс -- одной в виде песочных часов и двух круглых. Впрочем, эти красотыПадук игнорировал и правильно делал. Учителя заметили только, что работы егостали немного опрятней, и что вопросительные знаки, когда ему приходилось кним прибегать, оказывались потемнее и полиловее прочих: вследствие одного изпромахов, столь характерных для изобретателей определенного склада, отец обэтом знаке забыл.

Скоро, однако, радости, сопряженные с обладанием тайной, сошли на нет,и как-то поутру Падук притащил свою машинку в школу. Учителю математики -высокому, синеглазому и рыжебородому еврею -- пришлось отправиться напохороны, и образовавшийся свободный час был посвящен демонстрациипадографа. Красивая была вещица, и столб весеннего солнца быстро ееобнаружил; снаружи таял и тек снег, блистали в грязи самоцветы, радужныеголуби ворковали на влажном приоконье, и крыши домов по ту сторону дворасверкали алмазными брызгами; а толстые пальцы Падука (съедобная частькаждого ногтя сгинула за исключеньем узких, темных ее пределов, окруженныхваликами желтоватого мяса) барабанили по ярким клавишам. Нужно признать, чтопроцедура в целом знаменовала немалое мужество с его стороны: его окружалигрубияны-мальчишки, очень и очень его не любившие, ничто не мешало имразнести волшебный прибор на куски. Он же сидел, хладнокровно набираякакой-то текст и поясняя высоким тягучим голосом тонкости демонстрации

Шимпффер, рыжий мальчик эльзасских кровей, обладатель очень умелых пальцев,сказал: "Дай-ка попробовать!", и Падук освободил ему место и направлял егопоначалу несколько скованные тычки. За ним попробовал Круг, Падук помогал иему, пока не увидел, что его механический двойник покорно выписывает подсильными пальцами Круга: "Я идиот идиот я и я обязуюсь заплатить десятьпятнадцать двадцать пять крун". -- "Пожалуйста, -- поспешно сказал Падук, -ну, пожалуйста, кто-то идет, надо спрятать." Он запихал аппарат в парту,ключ сунул в карман и побежал в уборную, что делал при всяком сильномволнении.

Круг посовещался с Шимпффером и выработал нехитрый план. После уроковони убедили Падука позволить им еще разок взглянуть на прибор. Едва былотперт чехол, как Круг обездвижил Падука и сел на него, и сидел, покаШимпффер деловито печатал короткое письмецо. Письмо опустили в почтовыйящик, а Падука Круг отпустил.

На следующий день молодая жена учителя истории, трясучего, с вечнослезящимися глазами, получила записку (на линованной бумаге с двумя дыркамина полях), умолявшую о рандеву. Вместо того, чтобы, как ожидалось,нажаловаться мужу, любезная дама, надев густую синюю вуаль, подстереглаПадука, обозвала его гадким мальчиком и, нетерпеливо потрясая гузном(которые в те дни затянутых талий смахивали на перевернутые сердца),предложила взять kuppe [закрытую коляску] и поехать на одну необитаемуюквартирку, где она сможет журить его в тишине и покое. Падук хоть и ожидалсо вчерашнего дня какой-нибудь скверности, ни к чему в этом именно родеготов не был и, не успевши собраться с мыслями, действительно полез за ней внеопрятную карету. Несколько минут спустя, -- в заторе на площади Парламента-- он выскользнул и с позором бежал. Как его товарищи прознали про все этиtrivesta [амурные подробности], объяснить затруднительно; но так или иначе,а происшествие стало школьной легендой. Несколько дней Падук отсутствовал;какое-то время не было видно и Шимпффера: по занятному совпадению матушкапоследнего получила жестокие ожоги вследствие воспламенения загадочнойвзрывчатой смеси, подложенной ей в сумку каким-то шутником, пока она делалапокупки. Когда Падук объявился снова, он был как обычно тих, но падографа неупоминал и в школу его больше не притаскивал.

В том же, а может быть, в следующем году новый школьный директор "сидеями" решил развить у старшеклассников то, что он называл"общественно-политическим сознанием". У него имелась целая программа -собрания, дискуссии, создание партийных группировок, -- ну, в общем, многочего. Ребят поздоровее от этих сборищ освобождали по той простой причине,что будучи задержанными после уроков или во время перемены, они немедляпринимались посягать на свободу сограждан. Круг свирепо высмеивал дураков иподлиз, клюнувших на этот гражданский вздор. Директор, при том, что онподчеркивал чисто добровольный статус участия, предупредил Круга (первогоученика класса), что его индивидуалистическая позиция создает опасныйпрецедент. Над директорским диваном, набитым конским волосом, висел офорт,изображавший Восстание в Балке Песочной Булки, 1849. Круг и не подумалсдаваться, стоически перенося посредственные оценки, которые с этих порпосыпались на него, хоть он и продолжал учиться не хуже прежнего. Директоропять провел с ним беседу. Еще там была цветная гравюра, на которой сидела узеркала красно-вишневая дама. Интересное было положение: вот директор,либерал со здоровым левым уклоном, речистый поборник Честности иБеспристрастности, откровенно шантажирующий самого умного из учеников своейшколы, и делающий это не потому, что он желает, дабы мальчик присоединился ккакой-то определенной группировке (скажем, к левой), но потому, что тотвообще ни к какой присоединяться не хочет. Ибо следует отметить -- со всейчестностью по отношенью к директору, -- что, отнюдь не навязывая ученикамсобственных политических предпочтений, он дозволял им придерживаться любойвыбранной партии, даже если таковая являла собой новейшую комбинацию, несоотносимую ни с одной из фракций, представленных в процветавшем в ту поруПарламенте. Собственно, взгляды его были до того широки, что он положительножаждал, чтобы мальчики побогаче создавали сильные капи0листическиекластеры, а сыновья реакционных аристократов в духе их касты соединялись вRutterbeds. Все, о чем он просил, -- это чтобы они следовали своимсоциальным и экономическим инстинктам, тогда как единственное, чего непринимал, -- это полного отсутствия оных инстинктов у личности. Мир виделсяему трагедийной игрой классовых страстей посреди традиционно сумрачноголандшафта, где Труд с Капиталом мечут вагнерианские громы, разыгрываяпредначертанные роли; отказ от участия в этом спектакле представлялся емузлонамеренным оскорблением его динамичного мифа, равно как и профсоюза, вкотором состоят исполнители. В таких обстоятельствах он почел себя вправеуказать учителям, что если Адам Круг с отличием выдержит экзамены, это будетдиалектической несправедливостью в отношении тех его соучеников, у которыхменьше ума, но больше гражданского чувства. Учителя настолько прониклисьновыми веяньями, что непонятно, как вообще умудрился наш юный друг сдатьэкзамены.

Тот последний семестр был также отмечен нежданным возвышением Падука

Хотя и считалось, что он всем противен, однако нашелся своего рода маленькийкруг приспешников (вкупе с личным телохранителем), которые приветствовалиего, когда он тихо всплыл на поверхность и тихо учредил Партию СреднегоЧеловека. Каждый его последователь обладал мелким дефектом, или, как мог бывыразиться, хлебнув фруктового коктейля, педагог-теоретик, "фоновойнесостоятельностью": один страдал от неизбывных фурункулов, другой -- отболезненной стеснительности, третий ненароком оттяпал голову своей груднойсестричке, четвертый заикался с такой силой, что можно было сходить купитьшоколадку, пока он одолевал начальную "п" или "б": он никогда не пыталсяобойти препятствие, прибегнув к синониму, и наконец совершавшийся взрывскрючивал все его существо и орошал собеседника торжествующей слюной. Пятыйапостол был заикой более изысканным, порок его речи принял формудополнительного слога, следующего за критическим словом, подобно несмеломуэхо. Охраной ведал свирепый обезьянообразный молодчик, который в своисемнадцать лет не смог заучить таблицу умножения, но мог зато удерживать ввоздетых лапах стул, на котором величаво восседал еще один апостол, самыйжирный из учеников школы. Никто не заметил, как сбилась вокруг Падука этанесуразная маленькая орава, никто не понял, почему именно он возглавил ее.

Года за два до этих событий отец Падука свел знакомство с ФрадрикомСкотомой, человеком трогательной судьбы. Старый иконоборец, как он любил,чтобы его называли, в то время уже неуклонно впадал в мутное одряхление

Влажный красный рот и пушистые белые баки придавали ему вид, если и непочтенный, то по крайности безобидный; ссохшееся тельце выглядело стольутлым, что матроны из его сомнительного соседства, наблюдая, как он шаркаетмимо в флюоресцентном нимбе старческого слабоумия, чуть ли не испытывалипотребность убаюкать его песенкой, купить ему вишен, теплой булки с изюмомили крикливых носочков, которые он обожал. Люди, юный энтузиазм которыхвозбуждала когда-то его писанина, давно уже позабыли об этом страстномпотоке каверзных памфлетов, ошибочно приняв короткость своей памяти заукороченность сроков его объективного бытия, и если бы им сказали, чтоСкотома, enfant terrible шестидесятых, все еще жив, они бы скривилисьсаркастически и недоверчиво. Сам восьмидесятипятилетний Скотома склонен былсчитать свое буйное прошлое лишь предварительным этапом, далеко не стользначительным, как его нынешний, философский период, ибо он, вполненатурально, видел в своем распаде вызревание и апофеоз и был совершенноуверен, что бессвязный трактат, отданный им для печатания Падуку-старшему,еще признают бессмертным свершением.

Свою новейшую концепцию человечества Скотома излагал сторжественностью, приличествующей потрясающему открытию. На каждом данномуровне мирового времени, говорил он, среди населения мира распределялосьопределенное, исчислимое количество человеческого сознания. Этораспределение было неравным, тут-то и коренятся все наши беды. Человеческиесущества, говорил он, являли собой многочисленные сосуды, содержавшиенеравные порции единообразного по сути своей сознания. Однако вполневозможно, настаивал он, регулировать емкость человечьих сосудов. Если б, кпримеру, заданное количество воды содержалось в заданном числе разнородныхбутылок -- в винных бутылках, в графинах, в фиалах различных форм и размеров