Школьная библиотека

-- Вы, конечно, оцените, -- говорил ореховый и казинаковый голос, -усилия, которые мы прилагаем, чтобы загладить худший из промахов, какойтолько можно было свершить в теперешних обстоятельствах. Мы готовы закрытьглаза на многое, включая сюда и убийство, но есть преступление, котороеникогда, никогда не может быть прощено, и это -- небрежность в исполнениислужебных обязанностей. Мы полагаем также, что после осуществления описанныхтолько что щедрых воздаяний мы покончим с этим прискорбным делом и сможемболее о нем не поминать. Вам будет приятно услышать, что мы готовы обсудитьс вами различные детали вашего нового назначения.

Кристалсен подошел к месту, где сидел Круг (по-прежнему в ночномхалате, подпирая небритые щеки ободранными кулаками), и разложил документыпо столу на львиных ногах, о края которого опирались Круговы локти

Красно-синим своим карандашом краснолицый и синеглазый чиновник проставил надокументах крестики, указывая Кругу, где подписать.

Молча, Круг взял бумаги и неторопливо смял и разодрал их крупными,волосистыми лапами. Один из писарей, тощий и нервный молодой человек,знавший, сколько потрачено мысли и сил, чтобы их отпечатать (на драгоценнойэдельвейсной бумаге), схватился за голову и испустил вопль целомудреннойболи. Круг, не привстав со стула, сцапал молодого человека за лацканысюртука и теми же тяжкими, неторопливыми, сминающими движениями стал душитьсвою жертву, но был укрощен.

Кристалсен, который один сохранил совершеннейшее спокойствие, вследующих выражениях известил микрофон:

-- Звуки, которые вы, господа, только что слышали, -- это звуки,произведенные Адамом Кругом при разрывании бумаг, которые он прошлой ночьюобещал подписать. Он также пытался удушить одного из моих ассистентов.

Последовало молчание. Кристалсен присел и принялся чистить ногтисапожной иглой, имевшейся вкупе с иными двадцатью тремя инструментами втолстом карманном ножичке, который он где-то слямзил в течение дня

Чиновники, ползая на карачках, собирали и разглаживали то, что осталось отдокументов.

Видимо, Старейшины совещались. Наконец, голос сказал:

-- Мы готовы пойти еще дальше. Мы предлагаем вам, Адам Круг, самомуприкончить виновных. Предложение весьма необычное и вряд ли когда-либо будетповторено.

-- Ну-с?, -- не поднимая глаз, спросил Кристалсен.

-- Идите вы... [три неразборчивых слова], -- промолвил Круг.

Снова молчание. ("Он спятил, окончательно спятил, -- шептал одинженоподобный писарь другому. -- Отвергнуть такое предложение! Невероятно! Яо таком сроду не слыхал." --"Да и я тоже." -- "Интересно, где это шефножичком разжился?")

Старейшины уже пришли к определенному решению, однако прежде чем егоогласить, следовало, как полагали самые совестливые из них, еще разокпрокрутить пластинку. Они услыхали молчание Круга, озирающего заключенных

Они услыхали часы на руке одного из юнцов и печальное бульканье в животенеотужинавшего священника. Они услыхали, как капает на пол кровь. Ониуслыхали, как в караулке поблизости сорок удовлетворенных солдат сравниваютплотские впечатления. Они услыхали Круга, вводимого в радиозалу. Ониуслыхали голос одного из нитC говоривший, как им всем жаль и на какие ониготовы возмещения: прелестный склеп для жертвы небрежности, ужасную участьнебрежным. Они услыхали Кристалсена, перебирающего бумаги, и Круга, рвущегоих. Они услыхали вопль впечатлительного молодого писаря, звуки борьбы изатем хрусткие интонации Кристалсена. Они услыхали твердые кристалсеновыногти, сцепившиеся с одной двадцать четвертой туговатого ножичка. Ониуслыхали самих себя, голосующих щедрое предложение и вульгарную репликуКруга. Они услыхали, как Кристалсен со щелчком закрывает ножичек, и какшепчутся клерки. Они услыхали самих себя, слушающих все это.

Ореховый шкаф облизнулся:

-- Допустите его до постели, -- сказал он.

Сказано -- сделано. В тюрьме ему отвели просторную камеру, такую,действительно, просторную и приятную, что директор не раз селил в неекое-каких бедных родственников жены, когда те приезжали в город. На второмсоломенном тюфяке, брошенном прямо на пол, лежал, повернувшись лицом кстене, человек и содрогался всеми фибрами тела. Огромный, кудрявый и рыжийпарик расползался по всей его голове. На нем был костюм старинного бродяги

И впрямь, видать, тяжким было его преступленье. Едва затворилась дверь, иКруг тяжело осел на свой клок соломы и мешковины, как вибрации его соузникаперестали быть зримыми, но сразу же стали слышимыми -- в виде пронзительноквакающего, умело измененного голоса:

-- Не ищи разузнать, кто я. Мое лицо пребудет отвращенным к стене. Кстене отвращенным пребудет мое лицо. Отвращенным к стене на веки вековпребудет лице мое. О ты, безумец. Горда и черна душа твоя, как сырой макадамв ночи. О горе! Горе! Вопроси преступленье твое. И явит оно бездну винытвоея. Темны облака, все темнее они и гуще. Скачет Ловчий верхом на ужасномконе. Хо-йо-то-хо! Хо-йо-то-хо!

(Сказать ему, чтоб заткнулся? -- подумал Круг. -- Что проку? Ад полонэтих фигляров.)

-- Хо-йо-то-хо! Теперь послушай, друг Круг. Послушай, Гурдамак. Мынамерены сделать тебе последнее предложение. Четыре было у тебя друга,четыре истинных друга и верных. Глубоко в подземелье изнывают они и стенают

Слушай, Друг, слушай Камерад, я готов возвратить им и другим двадцатиliberalishkam свободу, если ты согласишься на то, на что практическисогласился вчера. Такая безделица! Жизнь двадцати четырех человек у тебя вруках! Ты говоришь "нет", -- и их нет, ты говоришь "да", -- и они живут

Подумай, какая дивная власть! Ты ставишь подпись, и двадцать и двое мужчин ис ними две женщины выпархивают на солнечный свет. Это последний твой шанс

Мадамка, скажи да!

-- Убирайся к черту, грязная Жаба, -- устало сказал Круг.

Человек испустил разгневанный вопль и, выхватив из-под тюфяка бронзовыйколокольчик, бешено им потряс. Стражники в масках, с японскими фонариками ипиками наводнили камеру и почтительно помогли ему встать. Прикрыв лицонеопрятными прядями рыжеватого парика, он прошмыгнул мимо Круга. Егоботфорты воняли навозом, блестели бессчетными каплями слез. Тьма воротиласьв камеру. Слышно было, как покрякивает спина директора тюрьмы, как его голосрасписывает Жабе, какой он первоклассный артист, какое шикарное исполнение,какой восторг. Эхо шагов удалилось. Тишина. Теперь, наконец, ты сможешьподумать.

Но в обмороке или в дреме -- он утратил сознание прежде, чем смогсхватиться как следует с горем. Все, что он чувствовал, -- это неспешноепогружение, сгущение тьмы и нежности, мерное нарастание сладостного тепла

Его голова с головою Ольги, щека к щеке, две головы, соединенные пароймаленьких испытующих рук, протянутых вверх из тускло светящейся постели,падали (или падала, ибо две головы соединились в одну) вниз и вниз, и вниз ктретьей точке, к безмолвно смеющемуся лицу. Послышался мягкий смешок, когдагубы, его и ее, достигли прохладного лба и горячей щеки, но спуск на этом непрекратился, и Круг продолжал тонуть в надрывающей сердце нежности, вчерной, слепительной глуби запоздалой, но -- что же с того? -- нескончаемойласки.

В середине ночи что-то приснившееся вытряхнуло его из сна в то, чтобыло реальной тюремной камерой с решеткой света, взломавшей тьму, и сособенным тусклым отблеском, похожим на след ноги какого-тофосфоресцирующего островитянина. Сначала, как иногда бывает, окружающее невлилось ни в одну из реальных форм. Увиденный им световой узор, хоть и былон скромного происхождения (бдительный дуговой прожектор снаружи,серо-лиловый угол двора, косвенный луч, проникший сквозь какую-то щелку илидырку от пули в ставнях, запертых на засов и на висячий замок), приобрелстранное, почти роковое значение, ключ к которому оставался полуприкрытымполой темноватого осознания на слабо мерцавшем полу полузабытого ночногокошмара. Казалось, нарушен какой-то обет, какой-то замысел погиб, какая-товозможность упущена -- или использована в такой грубой полноте, что от нееосталось лишь послесвечение греха и позора. Световой узор был словно бырезультатом вороватогвC нащупывающего, отвлеченно мстительного, подложногодвижения, совершавшегося во сне или скрывшегося за ним, там, в сплетениинезапамятных и ныне уже бесцельных и бесформенных козней. Вообразите знак,предупреждающий вас о взрыве, но на таком загадочном или младенческом языке,что остается только гадать, не создано ли все это -- знак, застывший подподоконником взрыв и ваша дрожащая душа -- искусственно, здесь и сейчас, поособому какому-то сговору с разумом, спрятавшимся за зеркалом.

Именно в этот миг, в точности после того, как Круг провалился сквозьднище спутавшегося сна и, хватая воздух, сел на соломе, -- и в точностиперед тем, как его реальность, его засевшая в памяти уродливая бедаобрушилась на него, -- именно в этот миг я ощутил укол состраданья к Адаму исоскользнул к нему по косому лучу бледного света, вызвав мгновенноесумасшествие, но по крайности избавив беднягу от бессмысленной муки егологической участи.

С улыбкой безграничного облегчения на залитом слезами лице Круг прилегна солому. В прояснившемся мраке лежал он, пораженный и радостный, и слушалночные звуки, обыкновенные во всякой большой тюрьме: неровную позевку -ах-ха-ха-аха -- надзирателя, усердное бормотание бессонных старенькихузников, вникающих в английские грамматики (My aunt has a visa. Uncle Saulwants to see uncle Samuel. The child is bold.), стук сердец людей помоложе,бесшумно роющих подземный лаз к свободе и к новой поимке, перестукэкскрементов летучих мышей, опасливый шелест страницы, злобно смятой иброшенной в мусорную корзину и совершающей жалкие попытки расправиться и ещехоть немного пожить.

Когда на рассвете четверка подтянутых офицеров (три графа и грузинскийкнязь) явилась, чтобы доставить его на решающую встречу с друзьями, онотказался пошевелиться и лежал, улыбаясь и норовя игриво потрепать офицеровпод подбородком босой ступней. Заставить его одеться не удалось, и послеторопливого совещания четверо юных гвардейцев, сквернословя на