Школьная библиотека

- Одиннадцать дней! - вскричал Николка. - Видишь! - почему-тоукоризненно обратился он к Елене.

- Да-с, одиннадцать... Выехал я, поезд был гетманский, а по дорогепревратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на станцию, как ее, ну,вот, ну, господи, забыл... все равно... и тут меня, вообразите, хотелирасстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...

- Синие? - спросил Николка с любопытством.

- Красные... да, с красными... и кричат: слазь! Мы тебя сейчасрасстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде.....

всю тесную пещеру под одеялом, и раненый просил - "пить". То Николкино, тоЕленино, то Лариосиково лица показывались в дымке, наклонялись и слушали.Глаза у всех стали страшно похожими, нахмуренными и сердитыми. СтрелкиНиколки сразу стянулись и стали, как у Елены, - ровно половина шестого.Николка поминутно выходил в столовую - свет почему-то горел в этот вечертускло и тревожно - и смотрел на часы. Тонкрх... тонкрх... сердито ипредостерегающе ходили часы с хрипотой, и стрелки их показывали то девять,то девять с четвертью, то девять с половиной.....

интеллигентный человек вообще, а джентльмен, подписавший векселей насемьдесят пять тысяч и посылающий телеграммы в шестьдесят три слова, вчастности... Машинным маслом и керосином наилучшим образом были смазаны инай-турсов кольт и Алешин браунинг. Лариосик, подобно Николке, засучилрукава и помогал смазывать и укладывать все в длинную и высокую жестянуюкоробку из-под карамели. Работа была спешной, ибо каждому порядочномучеловеку, участвовавшему в революции, отлично известно, что обыски привсех властях происходят от двух часов тридцати минут ночи до шести часовпятнадцати минут утра зимой и от двенадцати часов ночи до четырех утралетом.....

малышевский голос шепнул: "Беги!" Турбин повернул голову вправо и глянулвдаль, к музею. Успел увидать кусок белого бока, насупившиеся купола,какие-то мелькавшие вдали черные фигурки... больше все равно ничего неуспел увидеть.

В упор на него, по Прорезной покатой улице, о Крещатика, затянутогодалекой морозной дымкой, поднимались, рассыпавшись во всю ширину улицы,серенькие люди в солдатских шинелях. Они были недалеко - шагах в тридцати.Мгновенно стало понятно, что они бегут уже давно и бег их утомил. Вовсе неглазами, а каким-то безотчетным движением сердца Турбин сообразил, что этопетлюровцы.....

- Сзади есть? - очень отрывисто, лаконически, инстинктивно сберегая духжизни, спросил.

- Есть, - она ответила с испугом.

- Затяните выше... тут... спасете.

Возникла никогда еще не испытанная боль, кольца зелени, вкладываясьодно в другое или переплетаясь, затанцевали в передней. Турбин укусилнижнюю губу.

Она затянула, он помогал зубами и правой рукой, и жгучим узлом, такимобразом, выше раны обвили руку. И тотчас перестала течь кровь...

Женщина перевела его так: он стал на колени и правую руку закинул ей наплечо, тогда она помогла ему стать на слабые, дрожащие ноги и повела,поддерживая его всем телом.....

бессонный близ него. По-детски печально оттопырив губы, она смотрела вокно. Плывя в жару, Турбин шевельнулся, потянулся к ней...

- Наклонитесь ко мне, - сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Онаповернулась к нему, глаза ее испуганно насторожились и углубились в тенях.Турбин закинул правую руку за шею, притянул ее к себе и поцеловал в губы.Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то сладкому и холодному. Женщинане удивилась поступку Турбина. Она только пытливее вглядывалась в лицо.Потом заговорила:

- Ох, какой жар у вас. Что же мы будем делать? Доктора нужно позвать,но как же это сделать?.....

а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А вот винтсоставить можно.

- Вы играете? - спросил Мышлаевский у Лариосика.

Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в винт ониграет, но очень, очень плохо... Лишь бы его не ругали, как ругали вЖитомире податные инспектора... Что он потерпел драму, но здесь, у ЕленыВасильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительныйчеловек, Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно, в особенностизамечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себяоторванным от внешнего мира.....

болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевскийосторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее нацепочке.

- Давайте телеграмму, - сказал он, становясь боком к двери, так, чтоона прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему маленькийконвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительнотелеграмма.

- Распишитесь, - злобно сказал голос за дверью.

Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только один.

- Анюта, Анюта, - бодро, выздоровев от бронхита, вскричал Мышлаевский.....

двери показалось резко напудренным.

- Тогда, извините, пожалуйста, - голос Василисы звучал бледно,бескрасочно, - может быть, мандат есть? Я, собственно, мирный житель... незнаю, почему же ко мне? У меня - ничего, - Василиса мучительно хотелсказать по-украински и сказал, - нема.

- Ну, мы побачимо, - ответил первый.

Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их виделВасилиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалосьВасилисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожасеренькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами,он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узкомпространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкойпривычного к снегу и траве существа.....

задумался, потом сказал Василисе:

- Вы, пане, дайте нам расписку... (Какая-то дума беспокоила его, онхмурил лоб гармоникой.)

- Как? - шепнул Василиса.

- Расписку, що вы нам вещи выдалы, - пояснил волк, глядя в землю.

Василиса изменился в лице, его щеки порозовели.

- Но как же... Я же... (Он хотел крикнуть: "Как, я же еще и расписку?!"- но у него не вышли эти слова, а вышли другие.) вы... вам надлежитрасписаться, так сказать...

- Ой, убить тебе треба, як собаку. У-у, кровопийца... Знаю я, что тыдумаешь.....