Школьная библиотека

-- Это ничего не значит.

-- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если ссовестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива наэто. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.

-- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы неопоздать нам к поезду...

Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровношлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинувчерные брови, и думал:

"Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И нелучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стоялитемных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше? Что,если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда несодержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моегопетербургского дома, мать моих детей?"

И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938

КАВКАЗ

Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметныхномерах в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником-- от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти днивсего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:

-- Я только на одну минуту...

Она была бледна прекрасной бледностью любящейвзволнованной женщины, голос у нее срывался, и то, как она,бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнятьменя, потрясало меня жалостью и восторгом.

-- Мне кажется, -- говорила она, -- что он что-топодозревает, что он даже знает что-то, -- может быть, прочиталкакое-нибудь ваше письмо, подобрал ключ к моему столу... Ядумаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивомхарактере. Раз он мне прямо сказал: "Я ни перед чем неостановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера!" Теперьон почему-то следит буквально за каждым моим шагом, и, чтобынаш план удался, я должна быть страшно осторожна. Он ужесогласен отпустить меня, так внушила я ему, что умру, если неувижу юга, моря, но, ради бога, будьте терпеливы!

План наш был дерзок: уехать в одном и том же поезде накавказское побережье и прожить там в каком-нибудь совсем дикомместе три-четыре недели. Я знал это побережье, жил когда-тонекоторое время возле Сочи, -- молодой, одинокий, -- на всюжизнь запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, ухолодных серых волн... И она бледнела, когда я говорил: "Атеперь я там буду с тобой, в горных джунглях, у тропическогоморя..." В осуществление нашего плана мы не верили до последнейминуты -- слишком великим счастьем казалось нам это

В Москве шли холодные дожди, похоже было на то, что летоуже прошло и не вернется, было грязно, сумрачно, улицы мокро ичерно блестели раскрытыми зонтами прохожих и поднятыми,дрожащими на бегу верхами извозчичьих пролеток. И был темный,отвратительный вечер, когда я ехал на вокзал, все внутри у менязамирало от тревоги и холода. По вокзалу и по платформе япробежал бегом, надвинув на глаза шляпу и уткнув лицо вворотник пальто.

В маленьком купе первого класса, которое я заказалзаранее, шумно лил дождь по крыше. Я немедля опустил оконнуюзанавеску и, как только носильщик, обтирая мокрую руку о свойбелый фартук, взял на чай и вышел, на замок запер дверь. Потомчуть приоткрыл занавеску и замер, не сводя глаз с разнообразнойтолпы, взад и вперед сновавшей с вещами вдоль вагона в темномсвете вокзальных фонарей. Мы условились, что я приеду на вокзалкак можно раньше, а она как можно позже, чтобы мне как-нибудьне столкнуться с ней и с ним на платформе. Теперь им уже порабыло быть. Я смотрел все напряженнее -- их все не было. Ударилвторой звонок -- я похолодел от страха: опоздала или он впоследнюю минуту вдруг не пустил ее! Но тотчас вслед за тем былпоражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинельюи рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держалее под руку. Я отшатнулся от окна, упал в угол дивана. 0ядомбыл вагон второго класса -- я мысленно видел, как онхозяйственно вошел в него вместе с нею, оглянулся, -- хорошо лиустроил ее носильщик, -- и снял перчатку, снял картуз, целуясьс ней, крестя ее... Третий звонок оглушил меня, тронувшийсяпоезд поверг в оцепенение... Поезд расходился, мотаясь,качаясь, потом стал нести ровно, на всех парах... Кондуктору,который проводил ее ко мне и перенес ее вещи, я ледяной рукойсунул десятирублевую бумажку..

Войдя, она даже не поцеловала меня, только жалостноулыбнулась, садясь на диван и снимая, отцепляя от волос шляпку.

-- Я совсем не могла обедать, -- сказала она. -- Я думала,что не выдержу эту страшную роль до конца. И ужасно хочу пить

Дай мне нарзану, -- сказала она, в первый раз говоря мне "ты"

-- Я убеждена, что он поедет вслед за мною. Я дала ему дваадреса, Геленджик и Гагры. Ну вот, он и будет дня черезтри-четыре в Геленджике... Но Бог с ним, лучше смерть, чем этимуки..

Утром, когда я вышел в коридор, в нем было солнечно,душно, из уборных пахло мылом, одеколоном и всем, чем пахнетлюдный вагон утром. За мутными от пыли и нагретыми окнами шларовная выжженная степь, видны были пыльные широкие дороги,арбы, влекомые волами, мелькали железнодорожные будки сканареечными кругами подсолнечников и алыми мальвами впалисадниках... Дальше пошел безграничный простор нагих равнинс курганами и могильниками, нестерпимое сухое солнце, небо,подобное пыльной туче, потом призраки первых гор нагоризонте..

Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке,написала, что еще не знает, где останется.

Потом мы спустились вдоль берега к югу

Мы нашли место первобытное, заросшее чинаровыми лесами,цветущими кустарниками, красным деревом, магнолиями, гранатами,среди которых поднимались веерные пальмы, чернели кипарисы...

Я просыпался рано и, пока она спала, до чая, который мыпили часов в семь, шел по холмам в лесные чащи. Горячее солнцебыло уже сильно, чисто и радостно. В лесах лазурно светился,расходился и таял душистый туман, за дальними лесистымивершинами сияла предвечная белизна снежных гор... Назад япроходил по знойному и пахнущему из труб горящим кизяком базарунашей деревни: там кипела торговля, было тесно от народа, отверховых лошадей и осликов, -- по утрам съезжалось туда набазар множество разноплеменных горцев, -- плавно ходиличеркешенки в черных длинных до земли одеждах, в красныхчувяках, с закутанными во что-то черное головами, с быстрымиптичьими взглядами, мелькавшими порой из этой траурнойзакутанности.

Потом мы уходили на берег, всегда совсем пустой, купалисьи лежали на солнце до самого завтрака. После завтрака -- всежаренная на шкаре рыба, белое вино, орехи и фрукты -- в знойномсумраке нашей хижины под черепичной крышей тянулись черезсквозные ставни горячие, веселые полосы света.

Когда жар спадал и мы открывали окно, часть моря, виднаяиз него между кипарисов, стоявших на скате под нами, имела цветфиалки и лежала так ровно, мирно, что, казалось, никогда небудет конца этому покою, этой красоте.

На закате часто громоздились за морем удивительные облака;они пылали так великолепно, что она порой ложилась на тахту,закрывала лицо газовым шарфом и плакала: еще две, три недели -и опять Москва!

Ночи были теплы и непроглядны, в черной тьме плыли,мерцали, светили топазовым светом огненные мухи, стекляннымиколокольчиками звенели древесные лягушки. Когда глаз привыкал ктемноте, выступали вверху звезды и гребни гор, над деревнейвырисовывались деревья, которых мы не замечали днем. И всю ночьслышался оттуда, из духана, глухой стук в барабан и горловой,заунывный, безнадежно-счастливый вопль как будто все одной итой же бесконечной песни.

Недалеко от нас, в прибрежном овраге, спускавшемся из лесук морю, быстро прыгала по каменистому ложу мелкая, прозрачнаяречка. Как чудесно дробился, кипел ее блеск в тот таинственныйчас, когда из-за гор и лесов, точно какое-то дивное существо,пристально смотрела поздняя луна!

Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шлазлобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело