Школьная библиотека

серых ботиках, смотрит в упор, глаза цвета желудя, на длинныхресницах, на лице и на волосах под шляпкой блестят капли дождяи снега; смотрит и говорит:

-- Я консерваторка, Муза Граф. Слышала, что вы интересныйчеловек, и пришла познакомиться. Ничего не имеете против?

Довольно удивленный, я ответил, конечно, любезностью:

-- Очень польщен, милости прошу. Только долженпредупредить, что слухи, дошедшие до вас, вряд ли правильны:ничего интересного во мне, кажется, нет.

-- Во всяком случае, дайте мне войти, не держите меняперед дверью, -- сказала она, все так же прямо смотря на меня

-- Польщены, так принимайте.

И, войдя, стала, как дома, снимать перед моимсеро-серебристым, местами почерневшим зеркалом шляпку,поправлять ржавые волосы, скинула и бросила на стул пальто,оставшись в клетчатом фланелевом платье, села на диван, шмыгаямокрым от снега и дождя носом, и приказала:

-- Снимите с меня ботики и дайте из пальто носовой платок.

Я подал платок, она утерлась и протянула мне ноги.

-- Я вас видела вчера на концерте Шора, -- безразличносказала она.

Сдерживая глупую улыбку удовольствия и недоумения, -- чтоза странная гостья! -- я покорно снял один за другим ботики. Отнее еще свежо пахло воздухом, и меня волновал этот запах,волновало соединение ее мужественности со всем темженственно-молодым, что было в ее лице, в прямых глазах, вкрупной и красивой руке, -- во всем, что оглянул и почувствоваля, стаскивая ботики из-под ее платья, под которым округло иполновесно лежали ее колени, видя выпуклые икры в тонких серыхчулках и удлиненные ступни в открытых лаковых туфлях.

Затем она удобно уселась на диване, собираясь, видимо,уходить не скоро. Не зная, что говорить, я стал расспрашивать,от кого и что она слышала про меня и кто она, где и с кемживет. Она ответила.

-- От кого и что слышала, неважно. Пошла больше потому,что увидела на концерте. Вы довольно красивы. А я дочь доктора,живу от вас недалеко, на Пречистенском бульваре.

Говорила она как-то неожиданно и кратко. Я, опять не зная,что сказать, спросил:

-- Чаю хотите?

-- Хочу, -- сказала она. -- И прикажите, если у вас естьденьги, купить у Белова яблок ранет, -- тут, на Арбате. Толькопоторопите коридорного, я нетерпелива.

-- А кажетесь такой спокойной.

-- Мало ли что кажется...

Когда коридорный принес самовар и мешочек с яблоками, оназаварила чай, перетерла чашки, ложечки...

А съевши яблоко и выпив чашку чаю, глубже подвинулась надиване и похлопала рукой возле себя:

-- Теперь сядьте ко мне.

Я сел, она обняла меня, не спеша поцеловала в губы,отстранилась, посмотрела и, как будто убедившись, что я достоинтого, закрыла глаза и опять поцеловала -- старательно, долго.

-- Ну вот, -- сказала она как будто облегченно. -- Большепока ничего нельзя. Послезавтра.

В номере было уже совсем темно, -- только печальныйполусвет от фонарей с улицы. Что я чувствовал, легко себепредставить. Откуда вдруг такое счастье! Молодая, сильная, вкуси форма губ необыкновенные... Я как во сне слышал однообразныйзвон конок, цоканье копыт...

-- Я хочу послезавтра пообедать с вами в "Праге", -сказала она. -- Никогда там не была и вообще очень неопытна

Воображаю, что вы обо мне думаете. А на самом деле вы мояпервая любовь.

-- Любовь?

-- А как же это иначе называется?

Ученье свое я, конечно, вскоре бросил, она свое продолжалакое-как. Мы не расставались, жили, как молодожены, ходили покартинным галереям, по выставкам, слушали концерты и дажезачем-то публичные лекции... В мае я переселился, по еежеланию, в старинную подмосковную усадьбу, где были настроены исдавались небольшие дачи, и она стала ездить ко мне,возвращаясь в Москву в час ночи. Никак не ожидал я и этого -дачи под Москвой: никогда еще не жил дачником, без всякогодела, в усадьбе, столь не похожей на наши степные усадьбы, и втаком климате.

Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркойсиневе над ними скопляются белые облака, высоко перекатываетсягром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь,быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар... Всемокро, жирно, зеркально... В парке усадьбы деревья были таквелики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под нимималы, как жилища под деревьями в тропических странах. Прудстоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленойряской... Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моябыла не совсем достроена, -- неконопаченые стены, неструганыеполы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постояннойсырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатомплесени.

Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоитполусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этотполусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным,заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, почистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше небудет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, -- и вдругслышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами,кругом тьма и в отвес падающие молнии... Утром на лиловой землев сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца,цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. Кполудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь

Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенахдрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетканизкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходилпоезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахлокаменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась втолпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами,бутылкой мадеры... Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед еепоздним отъездом бродили по парку. Она становиласьсомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд,вековые деревья, уходящие в звездное небо..

Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, сбесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах,похожих на озера.

В июне она уехала со мной в мою деревню, -- не венчаясь,стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осеньпровела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседейчаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедныйпомещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький,несмелый, недалекий -- и недурной музыкант. Зимой он сталпоявляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства,теперь же так привык к нему, что вечер без него был мнестранен. Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыреруки на рояли.

Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился ужепри луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовародин.

-- А где барыня, Дуня? Гулять ушла?

-- Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.

-- Оделись и ушли, -- сумрачно сказала, проходя постоловой и не поднимая головы, моя старая нянька.

"Верно, к Завистовскому пошла, -- подумал я, -- верно,скоро придет вместе с ним -- уже семь часов..." И я пошел иприлег в кабинете и внезапно заснул -- весь день мерз в дороге

И так же внезапно очнулся через час -- с ясной и дикой мыслью:"Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала настанцию, в Москву, -- от нее все станется! Но, может быть,вернулась?" Прошел по дому -- нет, не вернулась. Стыдноприслуги...

Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок,взял зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому,думая: "Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще целаястрашная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила? Да нет,не может быть!" Иду, скрипя по наезженному среди снегов пути,блестят слева снежные поля под низкой, бедной луной... Свернулс большой дороги, пошел к усадьбе Завистовского: аллея голыхдеревьев, ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слевастарый, нищий дом, в доме темно... Поднялся на обледенелоекрыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках обивки, -- вприхожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло итемнота... Но темно и в зале