Школьная библиотека

индусские, с мумийными пальцами и более светлыми ногтями, всешелушили и шелушили фисташки с обезьяньей быстротой иловкостью. Кончив их и стряхнув шелуху с кален, она прикрылаглаза, положила нога на ногу и откинулась к спинке скамьи. Подсборчатой черной юбкой, особенно женственно выделявшей перехватее гибкой талии, кострецы выступали твердыми бугорками плавныхочертаний. Худая, голая, блестевшая тонкой загорелой кожейступня была обута в черный тряпичный чувяк и переплетенаразноцветными лентами, -- синими и красными...

Под Арлем она вышла.

-- C'est une camarguiaise20, -- почему-то очень грустносказал, проводив ее глазами, мой сосед, измученный ее красотой,мощный, как бык, провансалец, с черным в кровяных жилкахрумянцем.

23 мая 1944

СТО РУПИЙ

Я увидел ее однажды утром во дворе той гостиницы, тогостаринного голландского дома в кокосовых лесах на берегуокеана, где я проживал в те дни. И потом видел ее там каждоеутро. Она полулежала в камышовом кресле, в легкой, жаркой тени,падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицю9,мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую курткуи такие же панталоны, приносил ей, шурша босыми ногами погравию, и ставил на столик возле кресла поднос с чашкойзолотого чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими,стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она полулежалаи медленно помахивала соломенным веером, мерно мерцая чернымбархатом своих удивительных ресниц... К какому роду земныхсозданий можно было отнести ее?

Ее тропически крепкое маленькое тело, его кофейная наготабыла открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен,а стан и бедра как-то повиты яркой зеленой тканью. Маленькиеступни с красными ногтями пальцев выглядывали между краснымиремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы,высоко поднятые прической, странно не соответствовали своейгрубостью нежности ее детского лица. В мочках маленьких ушейпокачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны ивеликолепны были черные ресницы -- подобие тех райских бабочек,что так волшебно мерцают на райских индийских цветах..

Красота, ум, глупость -- все эти слова никак не шли к ней, какне шло все человеческое: поистине, была она как бы с какой-тодругой планеты. Единственное, что шло к ней, былабессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая чернымбархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером...

Раз утром, когда во двор гостиницы вбежал рикша, накотором я обычно ездил в город, малаец встретил меня наступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:

-- Сто рупий, сэр.

24 мая 1944

МЕСТЬ

В пансионе в Каннах, куда я приехал в конце августа снамерением купаться в море и писать с натуры, эта страннаяженщина пила по утрам кофе и обедала за отдельным столиком снеизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничегоне видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил впансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал на нее:черные густые волосы, крупная черная коса, обвивающая голову,сильное тело в красном с черными цветами платье из кретона,красивое, грубоватое лицо -- и этот мрачный взгляд... Подаваланам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими грудями ишироким задом, очень полная удивительно нежной и свежейполнотой, на редкость глупая и милая, на каждое словорасцветающая испугом и улыбкой; и вот, встретив ее однажды вкоридоре, я спросил:

-- Dites, Odette, qui est cette dame?

Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на менямаслянисто-голубые глаза:

-- Quelle dame, monsieur?

-- Mais la dame brune, la-bas?

-- Quelle table, monsieur?

-- Numero dix

-- C'est une russe, monsieur.

-- Et puis?

-- Je n'en sais rien, monsieur.

-- Est-elle chez vous depuis longtemps?

-- Depuis trois semaines, monsieur.

-- Toupurs seule?

-- Non, monsieur. II у avait un monsieur...

-- Jeune, sportif?

-- Non, monsieur... Tres pensif, nerveux...

-- Et il a disparu un jour?

-- Mais oui, monsieur...21

"Так, так! -- подумал я. -- Теперь кое-что понятно. Нокуда это исчезает она по утрам? Все его ищет?"

На другой день, вскоре после кофе, я, как всегда, услыхалв открытое окно своей комнаты хруст гальки в садике пансиона,выглянул: она, с раскрытой, как всегда, головой, под зонтикомтого же цвета, что и платье, куда-то уходила скорым шагом вкрасных эспадрильях. Я схватил трость, канотье и поспешил заней. Она из нашего переулка повернула на бульвар Карно, -- ятоже повернул, надеясь, что она в своей постояннойсосредоточенности не обернется и не почувствует меня. И точно-- она ни разу не обернулась до самого вокзала. Не обернулась ина вокзале, входя в купе третьеклассного вагона. Поезд шел вТулон, я на всякий случай взял билет до Сен-Рафаэля, поднялся всоседнее купе. Ехала она, очевидно, недалеко, но куда? Явысовывался в окно в Напуле, в Тэуле... Наконец, высунувшись наминутной остановке в Трэйясе, увидал, что она идет уже к выходусо станции. Я выскочил из вагона и опять пошел за ней, держась,однако, в некотором отдалении. Тут пришлось идти долго -- и поизвивам шоссе вдоль обрывов над морем, и по крутым каменистымтропинкам сквозь мелкий сосновый лес, по которым она сокращалапуть к берегу, к заливчикам, изрезывающим берег в этойскалистой, покрытой лесом и пустынной местности, этот скатприбрежных гор. Близился полдень, было жарко, воздух неподвижени густ от запаха горячей хвои, нигде ни души, ни звука, -только пилили, скрежетали цикады, -- открытое к югу моресверкало, прыгало крупными серебряными звездами... Наконец онасбежала по тропинке к зеленому заливчику между сангвиновымиутесами, бросила зонтик на песок, быстро разулась, -- была набосу ногу, -- и стала раздеваться. Я лег на каменистый отвес,под которым она расстегивала свое мрачно-цветистое платье,глядел и думал, что, верно, и купальный костюм у нее такой жезловещий. Но никакого костюма под платьем не оказалось, -- былаодна короткая розовая сорочка. Скинув и сорочку, она, всякоричневая от загара, сильная, крепкая, пошла по голышам ксветлой, прозрачной воде, напрягая красивые щиколки, подергиваякрутыми половинками зада, блестя загаром бедер. У воды онапостояла, -- должно быть, щурясь от ее ослепительности, -потом зашумела в ней ногами, присела, окунулась до плеч и,повернувшись, легла на живот, потянулась, раскинув ноги, кпесчаному прибрежью, положила на него локти и черную голову

Вдали широко и свободно трепетала колючим серебром равнинаморя, замкнутый заливчик и весь его скалистый уют, все жарчепекло солнце, и такая тишина стояла в этой знойной пустыне скали мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала натело, ничком лежащее подо мной, и сбегала с его сверкающейспины, раздвоенного зада и крупных раздвинутых ног сеть мелкойстеклянной зыби. Я, лежа и выглядывая из-за камней, все большетревожился видом этой великолепной наготы, все больше забывалнелепость и дерзость своего поступка, приподнялся, закуривая отволнения трубку, -- и вдруг она тоже подняла голову ивопросительно уставилась на меня снизу вверх, продолжая,однако, лежать, как лежала. Я встал, не зная, что делать, чтосказать. Она заговорила первая:

-- Я всю дорогу слышала, что сзади меня кто-то идет

Почему вы поехали за мной?

Я решился отвечать без обиняков:

-- Простите, из любопытства...

Она перебила меня:

-- Да, вы, очевидно, любознательны. Odette мне сказала,что вы расспрашивали ее обо мне, я случайно слышала, что вырусский, и потому не удивилась -- все русские не в мерулюбознательны. Но почему все-таки вы поехали за мной?

-- В силу все той же любознательности, -- в частности, ипрофессиональной