Школьная библиотека

радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз.

И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Однойрукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другойдержал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже такпоздно, что даже и колотушки не было слышно, -- лег где-нибудьна скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь вмесячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко ибезгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крышадома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травамидорожку, пропадавшую под другими яблонями, а за ними низковыглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленуюзвезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно,что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел толькомельком -- одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцаниетвоих глаз в сумраке.

А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:

-- Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я станутам на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне наземле.

Я вышел на середину светлой улицы и пошел на своеподворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке.

Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем,каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другаяцель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнениекоторой, я знал, было неминуемо. И я пошел -- взглянуть и уйтиуже навсегда.

Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, побазару, а с базара -- по Монастырской -- к выезду из города.

Базар как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. ВОбжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями,сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой прохода иконабольшеглазого Спаса в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегдабегали, клевали по мостовой целой стаей голуби. Идешь вгимназию -- сколько их! И все толстые, с радужными зобами -клюют и бегут, женственно, щепотко виляясь, покачиваясь,однообразно подергивая головками, будто не замечая тебя:взлетают, свистя крыльями, только тогда, когда чуть ненаступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро иозабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные.

Монастырская улица -- пролет в поля и дорога: одним изгорода домой, в деревню, другим -- в город мертвых. В Парижедвое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице изовсех прочих домов чумной бутафорией подъезда, его траурного ссеребром обрамления, двое суток лежит в подъезде на траурномпокрове столика лист бумаги в траурной кайме -- на немрасписываются в знак сочувствия вежливые посетители; потом, внекий последний срок, останавливается у подъезда огромная, страурным балдахином, колесница, дерево которой черно-смолисто,как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахинасвидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углыкрыши увенчаны кудреватыми черными султанами -- перьями страусаиз преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольныхрогатых попонах с белыми кольцами глазниц; на бесконечновысоких козлах сидит и ждет выноса старый пропойца, тожесимволически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую жетреугольную шляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийсяна эти Eржественные слова! "Requiem aeternam dona eis, Domine,et lux perpetua luceat eis"1. -- Тут все другое. Дует с полейпо Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцахоткрытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком налбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее.

На выезде, слева от шоссе, монастырь времен АлексеяМихайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостныестены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше,совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, ноневысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимисядолгими проспектам, по сторонам которых, под старыми вязами,липами и березами, все усеяно разнообразными крестами ипамятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увиделглавный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу ивошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уженизко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясновидно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятниковее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих кпредрассветному часу -- светлые и темные пятна, все пестрившиепод деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви,вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубкомпонеслось на меня -- я, вне себя, шарахнулся в сторону, всяголова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось изамерло... Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце вгруди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем,неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал,куда надо идти, я шел все прямо по проспекту -- и в самом концеего, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился:передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежалудлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-застены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда,лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная.

19 октября 1938

* II *

РУСЯ

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва -Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, гдеему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. Впоезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошлигосподин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с краснымфонарем в висящей руке, и дама спросила:

-- Послушайте, почему мы стоим?

Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.

На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки,но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, всееще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окносыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный икак будто тоже сырой скрип дергача.

Он облокотился на окно, она на его плечо.

-- Однажды я жил в этой местности на каникулах, -- сказалон. -- Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пятиотсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары истрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтомможно было только с мезонина, Дом, конечно, в русском дачномстиле и очень запущенный, -- хозяева были люди обедневшие, -за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не тоболото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонкавозле топкого берега.

-- И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты каталпо этому болоту.

-- Да, все, как полагается. Только девица была совсем нескучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило дажепоэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, итам, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет..

Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, какдикарь, -- то направо, то налево. На противоположном берегубыло темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этотстранный полусвет. И везде невообразимая тишина -- толькокомары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летаютпо ночам, -- оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.

Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом иветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, ипронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе,осветил его и стал готовить постели,

-- Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман?Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?

-- Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан икрестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-торазноцветной шерсти.

-- Тоже, значит, в русском стиле?

-- Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во чтоодеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училасьв Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна,даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо смаленькими темными родинками, узкий правильный нос, черныеглаза, черные брови... Волосы сухие и жесткие слегкакурчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейныхрукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и началоступни в чуньках -- все сухое, с выступающими под тонкойсмуглой кожей костями.

-- Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была