Книга "ХОЗЯЙКА". Страница 1
Повесть
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Ордынов решился наконец переменить квартиру. Хозяйка его, очень беднаяпожилая вдова и чиновница, у которой он нанимал помещение, понепредвиденным обстоятельствам уехала из Петербурга куда-то в глушь, кродственникам, не дождавшись первого числа, - срока найма своего. Молодойчеловек, доживая срочное время, с сожалением думал о старом угле идосадовал на то, что приходилось оставить его: он был беден, а квартирабыла дорога. На другой же день после отъезда хозяйки он взял фуражку ипошел бродить по петербургским переулкам, высматривая все ярлычки, прибитыек воротам домов, и выбирая дом почернее, полюднее и капитальнее, в которомвсего удобнее было найти требуемый угол у каких-нибудь бедных жильцов.
Он уже долго искал, весьма прилежно, но скоро новые, почти незнакомыеощущения посетили его. Сначала рассеянно и небрежно, потом со вниманием,наконец с сильным любопытством стал он смотреть кругом себя. Толпа иуличная жизнь, шум, движение, новость предметов, новость положения - всяэта мелочная жизнь и обыденная дребедень, так давно наскучившая деловому изанятому петербургскому человеку, бесплодно, но хлопотливо всю жизнь своюотыскивающему средств умириться, стихнуть и успокоиться где-нибудь в тепломгнезде, добытом трудом, по'том и разными другими средствами, - вся этапошлая проза и скука возбудила в нем, напротив, какое-то тихо-радостное,светлое ощущение. Бледные щеки его стали покрываться легким румянцем, глазазаблестели как будто новой надеждой, и он с жадностью, широко стал вдыхатьв себя холодный, свежий воздух. Ему сделалось необыкновенно легко.
Он всегда вел жизнь тихую, совершенно уединенную. Года три назад,получив свою ученую степень и став по возможности свободным, он пошел кодному старичку, которого доселе знал понаслышке, и долго ждал, покаместливрейный камердинер согласился доложить о нем в другой раз. Потом он вошелв высокую, темную и пустынную залу, крайне скучную, как еще бывает встаринных, уцелевших от времени фамильных, барских домах, и увидел в нейстаричка, увешанного орденами и украшенного сединой, друга и сослуживца егоотца и опекуна своего. Старичок вручил ему щепоточку денег. Сумма оказаласьочень ничтожною; это был остаток проданного с молотка за долгипрадедовского наследия. Ордынов равнодушно вступил во владение, навсегдаоткланялся опекуну своему и вышел на улицу. Вечер был осенний, холодный имрачный; молодой человек был задумчив, и какая-то бессознательная грустьнадрывала его сердце. В глазах его был огонь; он чувствовал лихорадку,озноб и жар попеременно. Он рассчитал дорогою, что может прожить своимисредствами года два-три, даже с голодом пополам и четыре. Смерклось,накрапывал дождь. Он сторговал первый встречный угол и через час переехал
Там он как будто заперся в монастырь, как будто отрешился от света. Черездва года он одичал совершенно.
Он одичал, не замечая того; ему покамест и в голову не приходило, чтоесть другая жизнь - шумная, гремящая, вечно волнующаяся, вечно меняющаяся,вечно зовущая и всегда, рано ли, поздно ли, неизбежная. Он, правда, не могне слыхать о ней, но не знал и не искал ее никогда. С самого детства он жилисключительно; теперь эта исключителюDость определилась. Его пожираластрасть самая глубокая, самая ненасытимая, истощающая всю жизнь человека ине выделяющая таким существам, как Ордынов, ни одного угла в сфере другой,практической, житейской деятельности. Эта страсть была - наука. Она снедалапокамест его молодость, медленным, упоительным ядом отравляла ночной покой,отнимала у него здоровую пищу и свежий воздух, которого никогда не бывало вего душном углу, и Ордынов в упоении страсти своей не хотел замечать того
Он был молод и покамест не требовал бо'льшего. Страсть сделала егомладенцем для внешней жизни и уже навсегда неспособным заставитьпосторониться иных добрых людей, когда придет к тому надобность, чтоботмежевать себе между них хоть какой-нибудь угол. Наука иных ловких людей капитал в руках; страсть Ордынова была обращенным на него же оружием.
В нем было более бессознательного влечения, нежели логическиотчетливой причины учиться и знать, как и во всякой другой, даже самоймелкой деятельности, доселе его занимавшей. Еще в детских летах он прослылчудаком и был непохож на товарищей. Родителей он не знал; от товарищей засвой странный, нелюдимый характер терпел он бесчеловечность и грубость,отчего сделался действительно нелюдим и угрюм и мало-помалу ударился висключительность. Но в уединенных занятиях его никогда, даже и теперь, небыло порядка и определенной системы; теперь был один только первый восторг,первый жар, первая горячка художника. Он сам создавал себе систему; онавыживалась в нем годами, и в душе его уже мало-помалу восставал еще темный,неясный, но как-то дивно-отрадный образ идеи, воплощенной в новую,просветленную форму, и эта форма просилась из души его, терзая эту душу; онеще робко чувствовал оригинальность, истину и самобытность ее: творчествоуже сказывалось силам его; оно формировалось и крепло. Но срок воплощения исоздания был еще далек, может быть, очень далек, может быть, совсемневозможен!
Теперь он ходил по улицам, как отчужденный, как отшельник, внезапновышедший из своей немой пустыни в шумный и гремящий город. Все ему казалосьново и странно. Но он до того был чужд тому миру, который кипел и грохоталкругом него, что даже не подумал удивиться своему странному ощущению. Онкак будто не замечал своего дикарства; напротив, в нем родилось какое-торадостное чувство, какое-то охмеление, как у голодного, которому последолгого поста дали пить и есть; хотя, конечно, странно было, что такаямелочная новость положения, как перемена квартиры, могла отуманить ивзволновать петербургского жителя, хотя б и Ордынова; но правда и то, чтоему до сих пор почти ни разу не случалось выходить по делам.
Все более и более ему нравилось бродить по улицам. Он глазел на все,как фланер1.
Но и теперь, верный своей всегдашней настроенности, он читал в яркораскрывавшейся перед ним картине, как в книге между строк. Все поражалоего; он не терял ни одного впечатления и мыслящим взглядом смотрел на лицаходящих людей, всматривался в физиономию всего окружающего, любовновслушивался в речь народную, как будто поверяя на всем свои заключения,родившиеся в тиши уединенных ночей. Часто какая-нибудь мелочь поражала его,рождала идею, и ему впервые стало досадно за то, что он так заживо погребсебя в своей келье. Здесь все шло скорее; пульс его был полон и быстр, ум,подавленный одиночеством, изощряемый и возвышаемый лишь напряженною,экзальтированной деятельностью, работал теперь скоро, покойно и смело. Ктому же ему как-то бессознательно хотелось втеснить как-нибудь и себя в этудля него чуждую жизнь, которую он доселе знал, или, лучше сказать, тольковерно предчувствовал инстинктом художника. Сердце его невольно забилосьтоскою любви и сочувствия. Он внимательнее вглядывался в людей, мимо негопроходивших; но люди были чужие, озабоченные и задумчивые... И мало-помалубеспечность Ордынова стала невольно упадать; действительность уже подавлялаего, вселяла в него какой-то невольный страх уважения. Он стал уставать отнаплыва новых впечатлений, доселе ему неведомых, как больной, которыйрадостно встал в первый раз с болезненного одра своего и упал, изнеможенныйсветом, блеском, вихрем жизни, шумом и пестротою пролетавшей мимо неготолпы, отуманенный, закруженный движением. Ему стало тоскливо и грустно. Онначал бояться за всю свою жизнь, за всю свою деятельность и даже забудущность. Новая мысль убивала покой его. Ему вдруг пришло в голову, чтовсю жизнь свою он был одинок, что никто не любил его, да и ему никого неудавалось любить. Иные из прохожих, с которыми он случайно вступал вразговоры в начале прогулки, смотрели на него грубо и странно. Он видел,что его принимали за сумасшедшего или за оригинальнейшего чудака, что,впрочем, было совсем справедливо. Он вспомнил, что и всегда всем былокак-то тяжело в его присутствии, чE еще и в детстве все бежали его за егозадумчивый, упорный характер, что тяжело, подавленно и неприметно другимпроявлялось его сочувствие, которое было в нем, но в котором как-то никогдане было приметно нравственного равенства, что мучило его еще ребенком,когда он никак не походил на других детей, своих сверстников. Теперь онвспомнил и сообразил, что и всегда, во всякое время, все оставляли иобходили его.
Неприметно зашел он в один отдаленный от центра города конецПетербурга. Кое-как пообедав в уединенном трактире, он вышел опять бродить
Опять прошел он много улиц и площадей. За ними потянулись длинные желтые исерые заборы, стали встречаться совсем ветхие избенки вместо богатых домови вместе с тем колоссальные здания под фабриками, уродливые, почерневшие,красные, с длинными трубами. Всюду было безлюдно и пусто; все смотрелокак-то угрюмо и неприязненно: по крайней мере так казалось Ордынову. Былуже вечер. Одним длинным переулком он вышел на площадку, где стоялаприходская церковь.
Он вошел в нее рассеянно. Служба только-что кончилась; церковь былапочти совсем пуста, и только две старухи стояли еще на коленях у входа
Служитель, седой старичок, тушил свечи. Лучи заходящего солнца широкоюструею лились сверху сквозь узкое окно купола и освещали морем блеска одиниз приделов; но они слабели все более и более, и чем чернее становиласьмгла, густевшая под сводами храма, тем ярче блистали местами раззолоченныеиконы, озаренные трепетным заревом лампад и свечей. В припадке глубоковолнующей тоски и какого-то подавленного чувства Ордынов прислонился кстене в самом темном углу церкви и забылся на мгновение. Он очнулся, когдамерный, глухой звук двух вошедших прихожан раздался под сводами храма. Онподнял глаза, и какое-то невыразимое любопытство овладело им при взгляде надвух пришельцев. Это были старик и молодая женщина. Старик был высокогороста, еще прямой и бодрый, но худой и болезненно бледный. С вида его можнобыло принять за заезжего откуда-нибудь издалека купца. На нем был длинный,
