Книга "ХОЗЯЙКА". Страница 2
черный, очевидно праздничный, кафтан на меху, надетый нараспашку. Из-подкафтана виднелась какая-то другая длиннополая русская одежда, плотнозастегнутая снизу до верха. Голая шея была небрежно повязана ярким краснымплатком; в руках меховая шапка. Длинная, тонкая, полуседая борода падалаему на грудь, и из-под нависших, хмурых бровей сверкал взгляд огневой,лихорадочно воспаленный, надменный и долгий. Женщина была лет двадцати ичудно прекрасна. На ней была богатая, голубая, подбитая мехом шубейка, аголова покрыта белым атласным платком, завязанным у подбородка. Она шла,потупив глаза, и какая-то задумчивая важность, разлитая во всей фигуре ее,резко и печально отражалась на сладостном контуре детски-нежных и кроткихлиний лица ее. Что-то странное было в этой неожиданной паре.
Старик остановился посреди церкви и поклонился на все четыре стороны,хотя церковь была совершенно пуста; то же сделала и его спутница. Потом онвзял ее за руку и повел к большому местному образу богородицы, во имякоторой была построена церковь, сиявшему у алтаря ослепительным блескомогней, отражавшихся на горевшей золотом и драгоценными камнями ризе
Церковнослужитель, последний оставшийся в церкви, поклонился старику суважением; тот кивнул ему головою. Женщина упала ниц перед иконой. Стариквзял конец покрова, висевшего у подножия иконы, и накрыл ее голову. Глухоерыдание раздалось в церкви.
Ордынов был поражен торжественностью всей этой сцены и с нетерпениемждал ее окончания. Минуты через две женщина подняла голову, и опять яркийсвет лампады озарил прелестное лицо ее. Ордынов вздрогнул и ступил шагвперед. Она уже подала руку старику, и оба тихо пошли из церкви. Слезыкипели в ее темных синих глазах, опушенных длинными, сверкавшими на млечнойбелизне лица ресницами, и катились по побледневшим щекам. На губах еемелькала улыбка; но в лице заметны были следы какого-то детского страха итаинственного ужаса. Она робко прижималась к старику, и видно было, что онався дрожала от волнения.
Пораженный, бичуемый каким-то неведомо сладостным и упорным чувством,Ордынов быстро пошел вслед за ними и на церковной паперти перешел имдорогу. Старик поглядел на него неприязненно и сурово; она тоже взглянулана него, но без любопытства и рассеянно, как будто другая, отдаленная мысльзанимала ее. Ордынов пошел вслед за ними, сам не понимая своего движения
Уже совершенно смерклось; он шел поодаль. Старик и молодая женщина вошли вбольшую, широкую улицу, грязную, полную разного промышленного народа,мучных лабазов и постоялых дворов, которая вела прямо к заставе, иповернули из нее в узкий, длинный переулок с длинными заборами по обеимсторонам его, упиравшийся в огромную почерневшую стену четырехэтажногокапитального дома, сквозными воротами которого можно было выйти на другую,тоже большую и людную улицу. Они уже подходили к дому; вдруг старикоборотился и с нетерпением взглянул на Ордынова. Молодой человекостановился как вкопанный; ему самому показалось странным его увлечение
Старик оглянулся другой раз, как будто желая увериться, произвела лидействие угроза его, и потом оба, он и молодая женщина, вошли чрез узкиеворота во двор дома. Ордынов вернулся назад.
Он был в самом неприятном расположении духа и досадовал на самогосебя, соображая, что потерял день напрасно, напрасно устал и вдобавоккончил глупостью, придав смысл целого приключения происшествию более чемобыкновенному.
Как ни досадовал он на себя поутру за свою одичалость, но в инстинктеего было бежать от всего, что могло развлечь, поразить и потрясти его вовнешнем, не внутреннем, художественном мире его. Теперь с грустью и скаким-то раскаянием подумал он о своем безмятежном угле; потом напала нанего тоска и забота о неразрешенном положении его, о предстоявших хлопотах,и вместе с тем стало досадно, что такая мелочь могла его занимать. Наконец,усталый и не в состоянии связать двух идей, добрел он уже поздно доквартиры своей и с изумлением спохватился, что прошел было, не замечаятого, мимо дома, в котором жил. Ошеломленный и покачивая головою на своюрассеянность, он приписал ее усталости и, подымаясь на лестницу, вошелнаконец на чердак, в свою комнату. Там он зажег свечу - и через минутуобраз плачущей женщины ярко поразил его воображение. Так пламенно, таксильно было впечатление, так любовно воспроизвело его сердце эти кроткие,тихие черты лица, потрясенного таинственным умилением и ужасом, облитогослезами восторга или младенческого покаяния, что глаза его помутились и какбудто огонь пробежал по всем его членам. Но видение продолжалось недолго
После восторга настало размышление, потом досада, потом какая-то бессильнаязлость; не раздеваясь, завернулся он в одеяло и бросился на жесткую постельсвою...
Ордынов проснулся уже довольно поздно утром в раздраженном, робком иподавленном состоянии духа, собрался наскоро, почти насильно стараясьдумать о насущных заботах своих, и отправился в сторону, противоположнуювчерашнему своему путешествию; наконец он отыскал себе квартиру где-то всветелке у бедного немца, по прозвищу Шпис, жившего с дочерью Тинхен. Шпис,получив задаток, тотчас же снял ярлык, прибитый на воротах и приглашавшийнаемщиков, похвалил Ордынова за любовь к наукам и обещал сам усерднопозаняться с ним. Ордынов сказал, что переедет к вечеру. Оттуда он пошелбыло домой, но раздумал и поворотил в другую сторону; бодрость воротилась кнему, и он сам мысленно улыбнулся своему любопытству. Дорога в нетерпениипоказалась ему чрезвычайно длинною; наконец он дошел до церкви, в которойбыл вчера вечером. Служили обедню. Он выбрал место, с которого мог видетьпочти всех молящихся; но тех, которых он искал, не было. После долгогоожидания он вышел краснея. Упорно подавляя в себе какое-то невольноечувство, упрямо и насильно старался он переменить ход мыслей своих
Раздумывая об обыденном, житейском, он вспомнил, что ему пора обедать, и,почувствовав, что действительно голоден, зашел в тот же самый трактир, вкотором обедал вчера. Он уже и не помнил после, как вышел оттуда. Долго ибессознательно бродил он по улицам, по людным и безлюдным переулкам инаконец зашел в глушь, где уже не было города и где расстилалосьпожелтевшее поле; он очнулся, когда мертвая тишина поразила его новым,давно неведомым ему впечатлением. День был сухой и морозный, какой нередкобывает в петербургском октябре. Неподалеку была изба; возле нее два стогасена; маленькая круторебрая лошаденка, понуря голову, с отвислой губой,стояла без упряжи подле двуколесной таратайки, казалось об чем-тораздумывая. Дворная собака ворча грызла кость вблизи разбитого колеса, итрехлетний ребенок в одной рубашонке, почесывая свою белую мохнатую голову,с удивлением глядел на зашедшего одинокого горожанина. За избой тянулисьполя и огороды. На краю синих небес чернелись леса, а с противоположнойстороны находили мутные снежные облака, как будто гоня перед собою стаюперелетных птиц, без крика, одна за другою, пробиравшихся по небу. Все былотихо и как-то торжественно-грустно, полно какого-то замиравшего,притаившегося ожидания... Ордынов пошел было дальше и дальше; но пустынятолько тяготила его. Он повернул назад, в город, из которого вдруг понессягустой гул колоколов, сзывавших к вечернему богослужению, удвоил шаги ичерез несколько времени опять вошел в храм, так знакомый ему со вчерашнегодня.
Незнакомка его была уже там.
Она стояла на коленях у самого входа между толпой молившихся. Ордыновпротеснился сквозь густую массу нищих, старух в лохмотьях, больных и калек,ожидавших у церковных дверей милостыни, и стал на колени возле незнакомки
Одежда его касалась ее одежды, и он слышал порывистое дыхание, вылетавшееиз ее уст, шептавших горячую молитву. Черты лица ее по-прежнему былипотрясены чувством беспредельной набожности, и слезы опять катились и сохлина горячих щеках ее, как будто омывая какое-нибудь страшное преступление. Втом месте, где стояли они оба, было совершенно темно, и только по временамтусклое пламя лампады, колеблемое ветром, врывавшимся через отворенноеузкое стекло окна, озаряло трепетным блеском лицо ее, которого каждая чертаврезалась в память юноши, мутила зрение его и глухою, нестерпимою больюнадрывала его сердце. Но в этом мучении было свое исступленное упоение
Наконец он не мог выдержать; вся грудь его задрожала и изныла в одномгновение в неведомо сладостном стремлении, и он, зарыдав, склонилсявоспаленной головой своей на холодный помост церкви. Он не слыхал и нечувствовал ничего, кроме боли в сердце своем, замиравшем в сладостныхмуках.
Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженностьи незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном ибезвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательныхстремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца,готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было бытьей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо и грозаразольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя наизумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечкицветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая,устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало емусвой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своейжизни... Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что с ним делается: онедва сознавал себя...
Он почти не заметил, как кончилось богослужение, и очнулся, продираясьза своей незнакомкой сквозь сплотившуюся у входа толпу. Порой он встречалее удивленный и светлый взгляд. Останавливаемая поминутно выходившимнародом, она не раз оборачивалась к нему; видно было, как все сильнее исильнее росло ее удивление, и вдруг она вся вспыхнула, будто заревом. В этуминуту вдруг из толпы явился опять вчерашний старик и взял ее за руку
Ордынов опять встретил желчный и насмешливый взгляд его, и какая-тостранная злоба вдруг стеснила ему сердце. Наконец, он потерял их в темнотеиз вида; тогда, в неестественном усилии, он рванулся вперед и вышел изцеркви. Но свежий вечерний воздух не мог освежить его: дыхание спиралось исдавливалось в его груди, и сердце стало биться медленно и крепко, какбудто хотело пробить ему грудь. Наконец, он увидел, что действительнопотерял своих незнакомцев: ни в улице, ни в переулке их уже не было. Но в
