Школьная библиотека

Характер ее был робок, слаб. Смотря на ясные, спокойные черты лицаее, нельзя было предположить с первого раза, чтоб какая-нибудь тревогамогла смутить ее праведное сердце. Помыслить нельзя было, чтоб она моглане любить хоть кого-нибудь; сострадание всегда брало в ее душе верх даженад самим отвращением, а между тем она привязана была к немногим друзьями жила в полном уединении... Она была страстна и впечатлительна по натуре своей, но в то же время как будто сама боялась своих впечатлений, какбудто каждую минуту стерегла свое сердце, не давая ему забыться, хотя быв мечтанье. Иногда вдруг, среди самой светлой минуты, я замечала слезы вглазах ее: словно внезапное тягостное воспоминание чего-то мучительнотерзавшего ее совесть вспыхивало в ее душе; как будто что-то стерегло еесчастье и враждебно смущало его. И чем, казалось, счастливее была она,чем покойнее, яснее была минута ее жизни, тем ближе была тоска, тем вероятнее была внезапная грусть, слезы: как будто на нее находил припадок

Я не запомню ни одного спокойного месяца в целые восемь лет. Муж, по-видимому, очень любил ее; она обожала его. Но с первого взгляда казалось,как будто что-то было недосказано между ними. Какая-то тайна была всудьбе ее; по крайней мере я начала подозревать с первой минуты..

Муж Александры Михайловны с первого раза произвел на меня угрюмоевпечатление. Это впечатление зародилось в детстве и уже никогда не изглаживалось. С виду это был человек высокий, худой и как будто с намерением скрывавший свой взгляд под большими зелеными очками. Он был несообщителен, сух и даже глаз на глаз с женой как будто не находил темы дляразговора. Он, видимо, тяготился людьми. На меня он не обращал никакоговнимания, а между тем я каждый раз, когда, бывало, вечером все трое сойдемся в гостиной Александры Михайловны пить чай, была сама не своя вовремя его присутствия. Украдкой взглядывала я на Александру Михайловну ис тоскою замечала, что и она вся как будто трепещет пред ним, как будтообдумывает каждое свое движение, бледнеет, если замечает, что муж становится особенно суров и угрюм, или внезапно вся покраснеет, как будто услышав или угадав какой-нибудь намек в каком-нибудь слове мужа. Ячувствовала, что ей тяжело быть с ним вместе, а между тем она, по-видимому, жить не могла без него ни минуты. Меня поражало ее необыкновенноевнимание к нему, к каждому его слову, к каждому движению; как будто быей хотелось всеми силами в чем-то угодить ему, как будто она чувствовала, что ей не удавалось исполнить своего желания. Она как будто вымаливала у него одобрения: малейшая улыбка на его лице, полслова ласкового и она была счастлива; точно как будто это были первые минуты еще робкой,еще безнадежной любви. Она за Cужем ухаживала как за трудным больным

Когда же он уходил к себе в кабинет, пожав руку Александры Михайловны,на которую, как мне казалось, смотрел всегда с каким-то тягостным длянее состраданием, она вся переменялась. Движения, разговор ее тотчас жестановились веселее, свободнее. Но какое-то смущение еще надолго оставалось в ней после каждого свидания с мужем. Она тотчас же начинала припоминать каждое слово, им сказанное, как будто взвешивая все слова его

Нередко обращалась она ко мне с вопросом: так ли она слышала и так лиименно выразился Петр Александрович? - как будто ища какого-то другогосмысла в том, что он говорил, и только, может быть целый час спустя, совершенно ободрялась, как будто убедившись, что он совершенно доволен еюи что она напрасно тревожится. Тогда она вдруг становилась добра, весела, радостна, целовала меня, смеялась со мной или подходила к фортепьянои импровизировала на них часа два. Но нередко радость ее вдруг прерывалась: она начинала плакать, и когда я смотрела на нее, вся в тревоге, всмущении, в испуге, она тотчас уверяла меня шепотом, как будто боясь,чтоб нас не услышали, что слезы ее так, ничего, что ей весело и чтоб яоб ней не мучилась. Случалось, что в отсутствие мужа она вдруг начиналатревожиться, расспрашивать о нем, беспокоиться: посылала узнать, что онделает, разузнавала от своей девушки, зачем приказано подавать лошадей икуда он хочет ехать, не болен ли он, весел или скучен, что говорил и т

д. О делах и занятиях его она как будто не смела с ним сама заговаривать. Когда он советовал ей что-нибудь или просил о чем, она выслушивалаего так покорно, так робела за себя, как будто была его раба. Она оченьлюбила, чтоб он похвалил что-нибудь у ней, какую-нибудь вещь, книгу, какое-нибудь ее рукоделье. Она как будто тщеславилась этим и тотчас делалась счастлива. Но радостям ее не было конца, когда он невзначай (чтобыло очень редко) вздумает приласкать малюток детей, которых было двое

Лицо ее преображалось, сияло счастием, и в эти минуты ей случалось дажеслишком увлечься своею радостью перед мужем. Она, например, даже до тогопростирала смелость, что вдруг сама, без его вызова, предлагала ему, конечно с робостью и трепещущим голосом, чтоб он или выслушал новую музыку, которую она получила, или сказал свое мнение о какой-нибудь книге,или даже позволил ей прочесть себе страницу-другую какого-нибудь автора,который в тот день произвел на нее особенное впечатление. Иногда мужблагосклонно исполнял все желания ее и даже снисходительно ей улыбался,как улыбаются баловнику-дитяти, которому не хотят отказать в иной странной прихоти, боясь преждевременно и враждебно смутить его наивность. Но,не знаю почему, меня до глубины души возмущали эта улыбка, это высокомерное снисхождение, это неравенство между ними; я молчала, удерживаласьи только прилежно следила за ними с ребяческим любопытством, но с преждевременно суровой думой. В другой раз я замечала, что он вдруг как будто невольно спохватится, как будто опомнится; как будто он внезапно, через силу и против воли, вспомнит о чем-то тяжелом, ужасном, неизбежном;мигом снисходительная улыбка исчезает с лица его и глаза его вдруг устремляются на оторопевшую жену с таким состраданием, от которого я вздрагивала, которое, как теперь сознаю, если б было ко мне, то я бы измучилась. В ту же минуту радость исчезала с лица Александры Михайловны. Музыка или чтение прерывались. Она бледнела, но крепилась и молчала. Наступала неприятная минута, тоскливая минута, которая иногда долго длилась. Наконец муж прерывал ее. Он подымался с места, как будто через силу подавляя в себе досаду и волнение, и, пройдя несколько раз по комнатев угрюмом молчании, жал руку жене, глубоко вздыхал и, в очевидном смущении, сказав несколько отрывистых слов, в которых как бы проглядывало желание утешить жену, выходил из комнаты, а Александра Михайловна ударялась в слезы или впадала в страшную, долгую грусть. Часто он благословлял и крестил ее, как ребенка, прощаясь с ней с вечера, и она принималаего благословение со слезами благодарности и с благоговением. Но не могузабыть нескольких вечеров в нашем доме (в целые восемь лет - двух-трех,не более), когда Александра Михайловна как будто вдруг вся переменилась

Какой-то гнев, какое-то негодование отражались на обыкновенно тихом лицеее вместо всегдашнего самоуничижения и благоговения к мужу. Иногда целыйчас приготовлялась гроза; муж становился молчаливее, суровее и угрюмееобыкновенного. Наконец больное сердце бедной женщины как будто не выносило. Она начинала прерывающимся от волнения голосом разговор, сначалаотрывистый, бессвязный, полный какие-то намеков и горьких недомолвок;потом, как будто не вынося тоски своей, вдруг разрешалась слезами, рыданиями, а затем следовал взрыв негодования, укоров, жалоб, отчаяния, словно она впадала в болезненный кризис. И тогда нужно было видеть, скаким терпением выносил это муж, с каким участием склонял ее успокоиться, целовал ее руки и даже, наконец, начинал плакать вместе с нею;тогда вдруг она как будто опомнится, как будто совесть крикнет на нее иуличит в преступлении. Слезы мужа потрясали ее, и она, ломая руки, в отчаянии, с судорожными рыданиями, у ног его вымаливала о прощении, которое тотчас же получала. Но еще надолго продолжались мучения ее совести,слезы и моления простить ее, и еще робче, еще трепетнее становилась онаперед ним на целые месяцы. Я ничего не могла понять в этих укорах и упреках; меня же и высылали в это время из комнаты, и всегда очень неловко. Но скрыться совершенно от меня не могли. Я наблюдала, замечала, угадывала, и с самого начала вселилось в меня темное подозрение, что какая-то тайна лежит на всем этом, что эти внезапные взрывы уязвленногосердца не простой нервный кризис, что недаром же всегда хмурен муж, чтонедаром это как будто двусмысленное сострадание его к бедной, больнойжене, что недаром всегдашняя робость и трепет ее перед ним и эта смиренная, странная любовь, которую она даже не смела проявить пред мужем, чтонедаром это уединение, эта монастырская жизнь, эта краска и эта внезапная смертная бледность на лице ее в присутствии мужа

Но так как подобные сцены с мужем были очень редки; так как жизнь наша была очень однообразна и я уже слишком близко к ней присмотрелась;так как, наконец, я развивалась и росла очень быстро и много уж началопробуждаться во мне нового, хотя бессознательного, отвлекавшего меня отмоих наблюдений, то я и привыкла наконец к этой жизни, к этим обычаям ик характерам, которые меня окружали. Я, конечно, не могла не задумываться подчас, глядя на Александру Михайловну, но думы мои покамест неразрешались ничем. Я же крепко любила ее, уважала ее тоску и потому боялась смущать ее подымчивое сердце своим любопытством. Она понимала меняи сколько раз готова была благодарить меня за мою к ней привязанность!То, заметив заботу мою, улыбалась нередко сквозь слезы и сама шутила надчастыми слезами своими; то вдруг начнет рассказывать мне, что она оченьдовольна, очень счастлива, что к ней все так добры, что все те, которыхона знала, до сих пор так любили ее, что ее очень мучит то, что ПетрАлександрович вечно тоскует о ней, о ее душевном спокойствии, тогда какона, напротив, так счастлива, так счастлива!.. И тут она обнимала меня стаким глубоким чувством, такою любовью светилось лицо ее, что сердцемое, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней

Черты лица ее никогда не изгладятся из моей памяти. Они были правильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую прелесть ее красоты. Густейшие черные волосы, зачесанные гладко книзу, бросали суровую, резкую тень на окраины щек; но, казалось, тем любовнее по