Книга "Неточка Незванова". Страница 29
ражал вас контраст ее нежного взгляда, больших детски ясных голубыхглаз, робкой улыбки и всего этого кроткого, бледного лица, на которомотражалось подчас так много наивного, несмелого, как бы незащищенного,как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порыв сердца - и замгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в иную счастливую, нетревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, было столько ясного, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза, голубыекак небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалосьвсегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ковсему, что просило любви, молило о сострадании, - что вся душа покорялась ей, невольно стремилась к ней и, казалось, от нее же принимала иэту ясность, и это спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в инойраз засмотришься на голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целыечасы в сладостном созерцании и что свободнее, спокойнее становится в этиминуты душа, точно в ней, как будто в тихой пелене воды, отразился величавый куполEDебесный. Когда же - и это так часто случалось - одушевлениенагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхалась от волнения, тогда глаза ее блестели как молния, как будто метали искры, как будто вся ее душа, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперь ее воодушевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная
И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, робкого настроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к чистому,строгому энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого,столько младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы отдал, чтоб подметить такую минуту светлого восторга и перенесть это вдохновенное лицо на полотно
С первых дней моих в этом доме я увидела, что она даже обрадоваласьмне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно дитя и толькогод как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий междумной и своими она делать не могла. С каким жаром она принялась за моевоспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улыбалась, на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг за все, такчто и не поняли было друг друга. Например, она взялась учить меня сама ивдруг очень многому, но так многому, что выходило с ее стороны большегорячки, больше жара, более любовного нетерпения, чем истинной пользыдля меня. Сначала она была огорчена своим неуменьем; но, рассмеявшись,мы принялись сызнова, хотя Александра Михайловна, несмотря на первую неудачу, смело объявила себя против системы мадам Леотар. Они спорили,смеясь, но новая воспитательница моя наотрез объявила себя против всякойсистемы, утверждая, что мы с нею ощупью найдем настоящую дорогу, что нечего мне набивать голову сухими познаниями и что весь успех зависит отуразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую волю, - иона была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, с самогоначала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как двеподруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру Михайловну, не замечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я извсех сил горячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и незаметноАлександра Михайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем,что, когда мы доберемся до истины, я тотчас догадывалась, изобличалауловку Александры Михайловны, и, взвесив все ее старания со мной, нередко целые часы, пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросаласьк ней на шею и крепко обнимала ее после каждого урока. Моя чувствительность изумляла и трогала ее даже до недоумения. Она с любопытствомначинала расспрашивать о моем прошедшем, желая услышать его от меня, икаждый раз после моих рассказов становилась со мной нежнее и серьезнее,- серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством, внушала ей, вместе с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих признаний мыпускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же объясняламое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его имногому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слишком серьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у места. Я же думала совершенно напротив, потому что после этих уроков мнестановилось так легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничегонесчастного. Сверх того, я была слишком благодарна Александре Михайловнеза то, что с каждым днем она все более и более заставляла так любить себя. Мадам Леотар и невдомек было, что таким образом, мало-помалу, уравнивалось и приходило в стройную гармонию все, что прежде поднималось издуши неправильно, преждевременно-бурно и до чего доходило мое детскоесердце, все изъязвленное, с мучительною болью, так что несправедливоожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда удары
День начинался тем, что мы обе сходились в детской у ее ребенка, будили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили его говорить
Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому, нобог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничего определенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, бросали книгу для музыки, и целые часы летели незаметно. По вечерам частоприходил Б., друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередконачинался разговор самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которуюмы в нашем кружке знали только понаслышке), о действительности, об идеалах, о прошедшем и будущем, и мы засиживались за полночь. Я слушала извсех сил, воспламенялась вместе с другими, смеялась или была растрогана,и тут-то узнала я в подробности все то, что касалось до моего отца и домоего первого детства. Между тем я росла; мне нанимали учителей, от которых, без Александры Михайловны, я бы ничему не научилась. С учителемгеографии я бы только ослепла, отыскивая на карте города и реки. С Александрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывали в такихстранах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столькофантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочитанных ею, наконец, решительно недостало: мы принуждены были принятьсяза новые книги. Скоро я могла сама показывать моему учителю географии,хотя все-таки, нужно отдать ему справедливость, он до конца сохранил передо мной превосходство в полном и совершенно определительном познанииградусов, под которыми лежал какой-нибудь городок, и тысяч, сотен и дажетех десятков жителей, которые в нем заключались. Учителю истории платились деньги тоже чрезвычайно исправно; но, по уходе его, мы с Александрой Михайловной историю учили по-своему: брались за книги и зачитывалисьиногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала Александра Михайловна, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала болеевосторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе, как будто самибыли героями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках;Александра же Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала, так, какбудто при ней случилось все, о чем мы читали. Но пусть будет, пожалуй,смешно, что мы так воспламенялись и просиживали за полночь, я - ребенок,она - уязвленное сердце, так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что онакак будто отдыхала подле меня. Припоминаю, что подчас я странно задумывалась, на нее глядя, я угадывала, и, прежде чем я начала жить, я ужеугадала многое в жизни
Наконец мне минуло тринадцать лет. Между тем здоровье Александры Михайловны становилось все хуже и хуже. Она делалась раздражительнее, припадки ее безвыходной грусти ожесточеннее, визиты мужа начались чаще, ипросиживал он с нею, разумеется, как и прежде, почти молча, суровый ихмурый, все больше и больше времени. Ее судьба стала сильнее заниматьменя. Я выходила из детства, во мне уж сформировалось много новых впечатлений, наблюдений, увлечений, догадок; ясно, что загадка, бывшая вэтом семействе, все более и более стала мучить меня. Были минуты, в которые мне казалось, что я что-то понимаю в этой загадке. В другое времяя впадала в равнодушие, в апатию, даже в досаду, и забывала свое любопытство, не находя ни на один вопрос разрешения. Порой - и это случалосьвсе чаще и чаще - я испытывала странную потребность оставаться одной идумать, все думать: моя настоящая минута похожа была на то время, когдаеще я жила у родителей и когда вначале, прежде чем сошлась с отцом, целый год думала, соображала, приглядывалась из своего угла на свет божий,так что наконец совсем одичала среди фантастических призраков, мною жесозданных. Разница была в том, что теперь было больше нетерпения, большетоски, более новых, бессознательных порывов, более жажды к движению, кподымчивости, так что сосредоточиться на одном, как было прежде, я немогла. С своей стороны, Александра Михайловна как будто сама стала болееудаляться меня. В этом возрасте я уже почти не могла ей быть подругой. Ябыла не ребенок, я слишком о многом спрашивала и подчас смотрела на неетак, что она должна была потуплять глаза предо мною. Были странные минуты. Я не могла видеть ее слез, и часто слезы накипали в моих глазах,глядя на нее. Я бросалась к ней на шею и горячо обнимала ее. Что онамогла отвечать мне? Я чувствовала, что была ей в тягость. Но в другоевремя - и это было тяжелое, грустное время - она сама, как будто в каком-то отчаянии, судорожно обнимала меня, как будто искала моего участия, как будто не могла выносить своего одиночества, как будто я уж понимала ее, как будто мы страдали с ней вместе. Но между нами все-такиоставалась тайна, это было очевидно, и я уж сама начала удаляться от неев эти минуты. Мне тяжело было с ней. Кроме того, нас уж мало что соединяло, одна музыка. Но музыку стали ей запрещать доктора. Книги? Но здесьбыло всего труднее. Она решительно не знала, как читать со мною. Мы, конечно, остановились бы на первой странице: каждое слово могло быть намеком, каждая незначащая фраза - загадкой. От разговора вдвоем, горячего,задушевного, мы обе бежали
И вот в это время судьба внезапно и неожиданно повернула мою жизньчрезвычайно странным образом. Мое внимание, мои чувства, сердце, голова
