Школьная библиотека

жет быть, он лучший из них. Подойди ко мне, безумец! - вскричала она,обращаясь к дяде и хватая его за руку, - неужели ты влюблен? неужели тыспособен любить? Смотри на меня: я хочу посмотреть тебе в глаза; я хочувидеть, лгут ли эти глаза или нет? Нет, нет, они не лгут: в них сияетлюбовь. О, как я счастлива! Настенька, друг мой, послушай, ты не богата:я подарю тебе тридцать тысяч. Возьми, ради бога! Мне не надо, не надо;мне еще много останется. Нет, нет, нет, нет! - закричала она и замахаларуками, увидя, что Настя хочет отказаться. - Молчите и вы, Егор Ильич,это не ваше дело. Нет, Настя, я уж так положила - тебе подарить; я давнохотела тебе подарить и только дожидалась первой любви твоей... Я будусмотреть на ваше счастье. Ты обидишь меня, если не возьмешь; я буду плакать, Настя... Нет, нет, нет, и нет!

Татьяна Ивановна была в таком восторге, что в эту минуту, по крайнеймере, невозможно, даже жаль было ей возражать. На это и не решились, аотложили до другого времени. Она бросилась целовать генеральшу, Перепелицыну - всех нас. Бахчеев почтительнейшим образом протеснился к ней ипопросил и у ней ручку

- Матушка ты моя! голубушка ты моя! прости ты меня, дурака, за давешнее: не знал я твоего золотого сердечка!

- Безумец! я давно тебя знаю, - с восторженною игривостью пролепеталаТатьяна Ивановна, ударила Степана Алексеевича по носу перчаткой и порхнула от него, как зефир, задев его своим пышным платьем. Толстяк почтительно посторонился

- Достойнейшая девица! - проговорил он с умилением. - А нос-то немцуведь подклеили! - шепнул он мне конфиденциально, радостно смотря мне вглаза

- Какой нос? какому немцу? - спросил я в удивлении

- А вот выписному-то, что ручку-то у своей немки целует, а та слезуплатком вытирает. Евдоким у меня починил вчера еще; а давеча, как воротились с погони, я и послал верхового... Скоро привезут. Превосходнаявещь!

- Фома! - вскричал дядя, в исступленном восторге, - ты виновник нашего счастья! Чем могу я воздать тебе?

- Ничем, полковник, - отвечал Фома с постной миной. - Продолжайте необращать на меня внимания и будьте счастливы без Фомы

Он был, очевидно, пикирован: среди всеобщих излияний о нем как будтои забыли

- Это все от восторга, Фома! - вскричал дядя. - Я, брат, уж и не помню, где и стою. Слушай, Фома: я обидел тебя. Всей жизни моей, всей кровимоей недостанет, чтоб удовлетворить твою обиду, и потому я молчу, дажене извиняюсь. Но если когда-нибудь тебе понадобится моя голова, мояжизнь, если надо будет броситься за тебя в разверстую бездну, то повелевай и увидишь... Я больше ничего не скажу, Фома

И дядя махнул рукой, вполне сознавая невозможность прибавить что-нибудь еще, что б сильнее могло выразить его мысль. Он только глядел наФому благодарными, полными слез глазами

- Вот они какие ангелы-с! - пропищала, в свою очередь, в похвалу Фомедевица Перепелицына

- Да, да! - подхватила Сашенька, - я и не знала, что вы такой хорошийчеловек, Фома Фомич, и была к вам непочтительна. А вы простите меня, Фома Фомич, и уж будьте уверены, что я буду вас всем сердцем любить. Еслиб вы знали, как я теперь вас почитаю!

- Да, Фома! - подхватил Бахчеев, - прости и ты меня, дурака! не зналя тебя, не знал! Ты, Фома Фомич, не только ученый, но и - просто герой!Весь дом мой аF2воим услугам. А лучше всего приезжай-ка, брат, ко мнепослезавтра, да уж и с матушкой-генеральшей, да уж и с женихом и невестой, - да чего тут! всем домом ко мне! то есть вот как пообедаем, - заранее не похвалюсь, а одно скажу: только птичьего молока для вас не достану! Великое слово даю!

Среди этих излияний подошла к Фоме Фомичу и Настенька и, без дальнихслов, крепко обняла его и поцеловала

- Фома Фомич! - сказала она, - вы наш благодетель; вы столько для нассделали, что я и не знаю, чем вам заплатить за все это, а только знаю,что буду для вас самой нежной, самой почтительной сестрой..

Она не могла договорить, слезы заглушили слова ее. Фома поцеловал еев голову и сам прослезился

- Дети мои, дети моего сердца! - сказал он. - Живите, цветите и в минуты счастья вспоминайте когда-нибудь про бедного изгнанника! Про себяже скажу, что несчастье есть, может быть, мать добродетели. Это сказал,кажется, Гоголь, писатель легкомысленный, но у которого бывают иногдазернистые мысли. Изгнание есть несчастье! Скитальцем пойду я теперь поземле с моим посохом, и кто знает? может быть, через несчастья мои ястану еще добродетельнее! Эта мысль - единственное оставшееся мне утешение!

- Но... куда же ты уйдешь, Фома? - в испуге вскричал дядя

Все вздрогнули и устремились к Фоме

- Но разве я могу оставаться в вашем доме после давешнего вашего поступка, полковник? - спросил Фома с необыкновенным достоинством

Но ему не дали говорить: общие крики заглушили слова его. Его усадилив кресло; его упрашивали, его оплакивали, и уж не знаю, что еще с нимделали. Конечно, и в мыслях его не было выйти из "этого дома", так жекак и давеча не было, как не было и вчера, как не было и тогда, когда онкопал в огороде. Он знал, что теперь его набожно остановят, уцепятся занего, особенно когда он всех осчастливил, когда все в него снова уверовали, когда все готовы были носить его на руках и почитать это за честьи за счастье. Но, вероятно, давешнее, малодушное его возвращение, когдаон испугался грозы, несколько щекотало его амбицию и подстрекало его ещекак- нибудь погеройствовать; а главное - предстоял такой соблазн поломаться; можно было так хорошо поговорить, расписать, размазать, расхвалить самого себя, что не было никакой возможности противиться искушению

Он и не противился; он вырывался от непускавших его; он требовал своегопосоха, молил, чтоб отдали ему его свободу, чтоб отпустили его на всечетыре стороны; что он в "этом доме" был обесчещен, избит; что он воротился для того, чтоб составить всеобщее счастье; что может ли он, наконец, оставаться в "доме неблагодарности и есть щи, хотя и сытые, ноприправленные побоями"? Наконец он перестал вырываться. Его снова усадили в кресло; но красноречие его не прерывалось

- Разве не обижали меня здесь? - кричал он, - разве не дразнили меняздесь языком? разве вы, вы сами, полковник, подобно невежественным детяммещан на городских улицах, не показывали мне ежечасно шиши и кукиши? Да,полковник! я стою за это сравнение, потому что если вы и не показывалимне их физически, то, все равно, это были нравственные кукиши; анравственные кукиши, в иных случаях, даже обиднее физических. Я уже неговорю о побоях..

- Фома, Фома! - вскричал дядя, - не убивай меня этим воспоминанием! Яуж говорил тебе, что всей крови моей недостаточно, чтоб омыть эту обиду

Будь же великодушен! забудь, прости и останься созерцать наше счастье!Твои плоды, Фома!.

- ...Я хочу любить, любить человека, - кричал Фома, - а мне не даютчеловека, запрещают любить, отнимают у меня человека! Дайте, дайте мнечеловека, чтоб я мог любить его! Где этот человек? куда спрятался этотчеловек? Как Диоген с фонарем, ищу я его всю жизнь и не могу найти, и немогу никого любить, доколе не найду этого человека. Горе тому, кто сделал меня человеконенавистником! Я кричу: дайте мне человека, чтоб я моглюбить его, а мне суют Фалалея! Фалалея ли я полюблю? Захочу ли я полюбить Фалалея? Могу ли я, наконец, любить Фалалея, если б даже хотел?Нет; почему нет? Потому что он Фалалей. Почему я не люблю человечества?Потому что все, что ни есть на свете, - Фалалей или похоже на Фалалея! Яне хочу Фалалея, я ненавижу Фалалея, я плюю на Фалалея, я раздавлю Фалалея, и, если б надо было выбирать, то я полюблю скорее Асмодея, чем Фалалея! Поди, поди сюда, мой всегдашний истязатель, поди сюда! - закричалон, вдруг обратившись к Фалалею, самым невиннейшим образом выглядывавшему на цыпочках из-за толпы, окружавшей Фому Фомича, - поди сюда! Я докажу вам, полковник, - кричал Фома, притягивая к себе рукой Фалалея, обеспамятевшего от страха, - я докажу вам справедливость слов моих о всег