Школьная библиотека

отказались от всякого самолюбия? А зависть, а сплетни, а ябедничество, адоносы, а таинственные шипения в задних углах у вас же, где-нибудь подбоком, за вашим же столом?.. Кто знает, может быть, в некоторых из этихуниженных судьбою скитальцев, ваших шутов и юродивых, самолюбие нетолько не проходит от унижения, но даже еще более распаляется именно отэтого же самого унижения, от юродства и шутовства, от прихлебательства ивечно вынуждаемой подчиненности и безличности. Кто знает, может быть,это безобразно вырастающее самолюбие есть только ложное, первоначальноизвращенное чувство собственного достоинства, оскорбленного в первый разеще, может, в детстве гнетом, бедностью, грязью, оплеванного, можетбыть, еще в лице родителей будущего скитальца, на его же глазах? Но ясказал, что Фома Фомич есть к тому же и исключение из общего правила

Это и правда. Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан; алитература способна загубить и не одного Фому Фомича - разумеется, непризнанная. Не знаю, но надо полагать, что Фоме Фомичу не удалось еще ипрежде литературы; может быть, и на других карьерах он получал однитолько щелчки вместо жалования или что-нибудь еще того хуже. Это мне,впрочем, неизвестно; но я впоследствии справлялся и наверно знаю, чтоФома действительно сотворил когда-то в Москве романчик, весьма похожийна те, которые стряпались там в тридцатых годах ежегодно десятками, вроде различных "Освобождений Москвы", "Атаманов Бурь", "Сыновей любви, илирусских в 1104-м году" и проч. и проч., романов, доставлявших в своевремя приятную пищу для остроумия барона Брамбеуса. Это было, конечно,давно; но змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромнойфаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцыи странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливаяхвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и вшутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов. Только чтобгде-нибудь, как-нибудь первенствовать, прорицать, поковеркаться и похвастаться - вот была главная потребность его! Его не хвалили - так онсам себя начал хвалить. Я сам слышал слова Фомы в доме дяди, в Степанчикове, когда уже он стал там полным владыкою и прорицателем. "Не жилец ямежду вами, - говаривал он иногда с какою-то таинственною важностью, не жилец я здесь! Посмотрю, устрою вас всех, покажу, научу и тогда прощайте: в Москву, издавать журнал! Тридцать тысяч человек будут сбиратьсяна мои лекции ежемесячно. Грянет наконец мое имя, и тогда - горе врагаммоим!" Но гений, покамест еще собирался прославиться, требовал наградынемедленной. Вообще приятно получать плату вперед, а в этом случае особенно. Я знаю, он серьезно уверил дядю, что ему, Фоме, предстоит величайший подвиг, подвиг, для которого он и на свет призван и к совершениюкоторого понуждает его какой-то человек с крыльями, являющийся ему поночам, или что-то вроде того. Именно: написать одно глубокомысленнейшеесочинение в душеспасительном роде, от которого произойдет всеобщее землетрясение и затрещит вся Россия. И когда уже затрещит всF Россия, тоон, Фома, пренебрегая славой, пойдет в монастырь и будет молиться день иночь в киевских пещерах о счастии отечества. Все это, разумеется,обольстило дядю

Теперь представьте же себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизньугнетенного и забитого и даже, может быть, и в самом деле битого, из Фомы, втайне сластолюбивого и самолюбивого, из Фомы - огорченного литератора, из Фомы - шута из насущного хлеба, из Фомы в душе деспота, несмотря на все предыдущее ничтожество и бессилие, из Фомы-хвастуна, а приудаче нахала, из этого Фомы, вдруг попавшего в честь и в славу, возлелеянного и захваленного благодаря идиотке-покровительнице и обольщенному,на все согласному покровителю, в дом которого он попал наконец последолгих странствований? О характере дяди я, конечно, обязан объяснитьподробнее: без этого непонятен и успех Фомы Фомича. Но покамест скажу,что с Фомой именно сбылась пословица: посади за стол, он и ноги на стол

Наверстал-таки он свое прошедшее! Низкая душа, выйдя из-под гнета, самагнетет. Фому угнетали - и он тотчас же ощутил потребность сам угнетать;над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом итотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до нелепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранствовал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелямивсех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо,за наваждение, крестились и отплевывались

Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного характера (повторяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чужом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Малотого, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной деликатности, несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благородства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остановился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся быникаких преград. Душою он был чист как ребенок. Это был действительноребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый,предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостаткахи преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех благороднейших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить вдругом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все добродетели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в идеальном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвоватьсобою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и малодушным,и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягокхарактером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, поступить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впрочем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о егособственных выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, зачто всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которыхжертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него быливраги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму икрику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчинялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-тостыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб ужтак ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, чтоон готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкийподлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разумеется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легковверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, после многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший егочеловек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя

Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме капризную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть ужепотому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же доказали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в высочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по крайней мереотчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему самим богом дляспасения души его и для усмирения его необузданных страстей, что онгорд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомичакуском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,готов был рвать на себе волосы, просить прощения..

- Я, братец, сам виноват, - говорит он, бю2ало, кому-нибудь из своихсобеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, ане я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не попрекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у меня часто сязыка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал подвиги; десять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом:все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованнейший человек! благороднейшее лицо - словом..

Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и жестокого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодованием. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки дядя тотчас жеприписывал его прежним страданиям, его унижению, его озлоблению... онтотчас же решил в нежной и благородной душе своей, что с страдальцанельзя и спрашивать как с обыкновенного человека; что не только надопрощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восстановить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он воспламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть какую-нибудь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эгоист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и в гениальностьФомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом "наука"или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился

Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей

- Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за двекомнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с