Школьная библиотека

боровали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами просилпрощения у Фомы Фомича. Последнее обстоятельство придало Фоме Фомичувпоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой генеральской души с генеральским телом случилось вот какое происшествие

Дочь генеральши от первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и проживавшая постоянно в генеральском доме, - однаиз любимейших жертв генерала и необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывных услуг, умевшая одна угодить ему своеюпростоватою и безответною кротостью, - подошла к его постели, проливаягорькие слезы, и хотела было поправить подушку под головою страдальца;но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три раза дернуть их,чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дали знать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть его, что скорееумрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны были великолепные - разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хотели пускать на глаза

В разоренном селе Князевке, принадлежащем нескольким помещикам и вкотором у генерала была своя сотня душ, существует мавзолей из белогомрамора, испещренный хвалебными надписями уму, талантам, благородствудуши, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич сильно участвовал всоставлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в прощении непокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своих приживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж разумеется, "запивать его своими слезами", что скорее пойдет с палочкойвыпрашивать себе подаяние под окнами, чем склонится на просьбу "непокорного" переехать к нему в Степанчиково, и что нога ее никогда-никогда небудет в доме его! Вообще слово нога, употребленное в этом смысле, произносится с необыкновенным эффектом иными барынями. Генеральша мастерски,художественно произносила его... Словом, красноречия было истрачено вневероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этих взвизгиваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковникзаморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку верст изСтепанчикова в город, и только через две недели после похорон генералаполучил позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома Фомич был употреблен для переговоров. Во все эти две недели он укорял истыдил непокорного "бесчеловечным" его поведением, довел его до искренних слез, почти до отчаяния. С этого-то времени и начинается все непостижимое и бесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедного дядю. Фома догадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувствовал, что прошла его роль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворянином. Зато и наверстал же он свое

- Каково же будет вам, - говорил Фома, - если собственная ваша мать,так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на нее,дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом деле испрашиватьсебе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском значении, а во-вторых, при ее добродетелях? Каково вам будет, если онавдруг придет, разумеется, ошибкой - но ведь это может случиться - подваши же окна и протянет руку свою, тогда как вы, родной сын ее, можетбыть, в эту самую минуту утопаете где-нибудь в пуховой перине и... ну,вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то - позвольте этовам сказать откровенно, полковник, - всего ужаснее то, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами,что даже неприлично, тогда как при одном предположении подобного случаявы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы своей и испуститьручьи... что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!.

Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таков был всегдашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, что генеральша,вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и с девицейПерепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила наконец своимприбытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у сына,покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе положение полковника, покамест испытывали его почтительность! Сначала, вкачестве недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в неделюраза два или три впадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозвратном генерале; причем, неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось полковнику. Иногда, особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав ксебе своего внука, маленького Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучкусвою, генеральша сажала их подле себя, долго-долго смотрела на нихгрустным, страдальческим взглядом, как на детей, погибших у такого отца,глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась безмолвными таинственнымислезами по крайней мере на целый час. Горе полковнику, если он не умелпонять этих слез! А он, бедный, почти никогда не умел их понять и почтивсегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, в такие слезливые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительность его неуменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, и генеральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшаянад ними столько лет от лица генерала Крахоткина, - прошла и никогда неворотится. Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится надиване в обморок. Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится идрожит как осиновый лист

- Жестокий сын! - кричит генеральша, очнувшись, - ты растерзал моивнутренности... mes entrailles, mes entrailles!

- Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? - робко возражает полковник

- Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит! Жестокийсын! умираю!.

Полковник, разумеется, уничтожен

Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрез полчасаполковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:

- Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша! добрейшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному... не чета мне,вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, ещене знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват..

Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на весь светсоздание, безбровая, в накладке, с маленькими плотоядными глазками, стоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном рассоле, считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:

- Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что вы эгоисты-с,оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Они генеральши-с, а вы еще только полковники-с

- Это, брат, девица Перепелицына, - замечает полковник своему слушателю, - превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкая девица!Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, сама подполковничья дочь. Вот оно как!

Но, разумеется, это были еще только цветки. Та же самая генеральша,которая умела выкидывать такие разнообразные фокусы, в свою очередь трепетала как мышка перед прежним своим приживальщиком. Фома Фомич заворожил ее окончательно. Она не надышала на него, слышала его ушами, смотрела его глазами. Один из моих троюродных братьев, тоже отставной гусар,человек еще молодой, но замотавшийся до невероятной степени и проживавший одно время у дяди, прямо и просто объявил мне, что, по его глубочайшему убеждению, генеральша находилась в непозволительной связи с ФомойФомичом. Разумеется, я тогда же с негодованием отверг это предположение,как уж слишком грубое и простодушное. Нет, тут было другое, и это другоея никак не могу объяснить иначе, как предварительно объяснив читателюхарактер Фомы Фомича так, как я сам его понял впоследствии

Представьте же себе человечка, самого ничтожного, самого малодушного,выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбияособенного, именно: случающегося при самом полном ничтожестве, и, какобыкновенно бывает в таком случае, самолюбия оскорбленного, подавленноготяжкими прежними неудачами, загноившегося давно-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче. Нечего и говорить, что все это приправлено самою безобразною обидчивостью, самою сумасшедшею мнительностью. Может быть, спросят: откуда берется такое самолюбие? как зарождается оно, при таком полном ничтожестве, в таких жалких людях, которые, уже по социальному положению своему,обязаны знать свое место? Как отвечать на этот вопрос? Кто знает, можетбыть, есть и исключения, к которым и принадлежит мой герой. Он идействительно есть исключение из правила, что и объяснится впоследствии

Однако ж позвольте спросить: уверены ли вы, что те, которые уже совершенно смирились и считают себе за честь и за счастье быть вашими шутами,приживальщиками и прихлебателями,- уверены ли вы, что они уже совершенно