Школьная библиотека

- Фома!..- вскричал было дядя, но всеобщий хохот покрыл слова его

Фома Фомич так и заливался. Видя это, рассмеялся и дядя

- Ну, да что тут! - сказал он с увлечением. - Ты великодушен, Фома, утебя великое сердце: ты составил мое счастье... ты же простишь и Коровкину

Не смеялась одна только Настенька. Полными любовью глазами смотрелаона на жениха своего и как будто хотела вымолвить: "Какой ты, однако ж,прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я люблютебя!"

V

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Торжество Фомы было полное и непоколебимое. Действительно, без негоничего бы не устроилось, и совершившийся факт подавлял все сомнения ивозражения. Благодарность осчастливленных была безгранична. Дядя и Настенька так и замахали на меня руками, когда я попробовал было слегка намекнуть, каким процессом получилось согласие Фомы на их свадьбу. Сашенька кричала: "Добрый, добрый Фома Фомич; я ему подушку гарусомвышью!" - и даже пристыдила меня за мое жестокосердие. НовообращенныйСтепан Алексеич, кажется, задушил бы меня, если б мне вздумалось сказатьпри нем что-нибудь непочтительное про Фому Фомича. Он теперь ходил заФомой, как собачка, смотрел на него с благоговением и к каждому словуего прибавлял: " Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фома!" Что ж касается Ежевикина, то он был в самой последней степени восторга. Старикашка давным-давно видел, что Настенька вскружила головуЕгору Ильичу, и с тех пор наяву и во сне только и грезил о том, как бывыдать за него свою дочку. Он тянул дело до последней невозможности иотказался уже тогда, когда невозможно было не отказаться. Фома перестроил дело. Разумеется, старик, несмотря на свой восторг, понимал Фому Фомича насквозь; словом, было ясно, что Фома Фомич воцарился в этом доменавеки и что тиранству его теперь уже не будет конца. Известно, что самые неприятнейшие, самые капризнейшие люди хоть на время, да укрощаются,когда удовлетворят их желаниям. Фома Фомич, совершенно напротив, как-тоеще больше глупел при удачах и задирал нос все выше и выше. Перед самымобедом, переменив белье и переодевшись, он уселся в кресле, позвал дядюи, в присутствии всего семейства, стал читать ему новую проповедь

- Полковник! - начал он, - вы вступаете в законный брак. Понимаете ливы ту обязанность..

И так далее и так далее; представьте себе десять страниц формата"Journal des Debats", самой мелкой печати, наполненных самым диким вздором, в котором не было ровно ничего об обязанностях, а были только самыебесстыдные похвалы уму, кротости, великодушию, мужеству и бескорыстиюего самого, Фомы Фомича. Все были голодны; всем хотелось обедать; но,несмотря на то, никто не смел противоречить и все с благоговением дослушали всю дичь до конца; даже Бахчеев, при всем своем мучительном аппетите, просидел, не шелохнувшись, в самой полной почтительности. Удовлетворившись собственным красноречием, Фома Фомич наконец развеселился и дажедовольно сильно подпил за обедом, провозглашая самые необыкновенные тосты. Он принялся острить и подшучивать, разумеется, насчет молодых. Всехохотали и аплодировали. Но некоторые из шуток были до такой степенисальны и недвусмысленны, что даже Бахчеев сконфузился. Наконец Настенькавскочила из-за стола и убежала. Это привело Фому Фомича в неописанныйвосторг; но он тотчас же нашелся: в кратких, но сильных словах изобразилон достоинства Настеньки и провозгласил тост за здоровье отсутствующей

Дядя, за минуту сконфуженный и страдавший, готов был теперь обнимать Фому Фомича. Вообще жених и невеста как будто стыдились друг друга и своего счастья, - и я заметил: с самого благословения еще они не сказали межсобою ни слова, даже как будто избегали глядеть друг на друга. Когдавстали из-за стола, дядя вдруг исчез неизвеcтно куда. Отыскивая его, язабрел на террасу. Там, сидя в кресле, за кофеем, ораторствовал Фома,сильно подкураженный. Около него были только Ежевикин, Бахчеев и Мизинчиков. Я остановился послушать

- Почему, - кричал Фома, - почему я готов сейчас же идти на костер замои убеждения? А почему из вас никто не в состоянии пойти на костер? Почему, почему?

- Да костер это уж и лишнее будет, Фома Фомич, на костер-то-с! - трунил Ежевикин. - Ну, что толку? Во-первых, и больно-с, а во-вторых, сожгут - что останется?

- Что останется? Благородный пепел останется. Но где тебе понять, гдетебе оценить меня! Для вас не существует великих людей, кроме каких-тотам Цезарей да Александров Македонских! А что сделали твои Цезари? когоосчастливили? Что сделал твой хваленый Александр Македонский? Всю землю-то завоевал? Да ты дай мне такую же фалангу, так и я завоюю, и ты завоюешь, и он завоюет... Зато он убил добродетельного Клита, а я не убивал добродетельного Клита... Мальчишка! прохвост! розог бы дать ему, ане прославлять во всемирной истории... да уж вместе и Цезарю!

- Цезаря-то хоть пощадите, Фома Фомич!

- Не пощажу дурака! - кричал Фома

- И не щади! - с жаром подхватил Степан Алексеевич, тоже подвыпивший,- нечего их щадить; все они прыгуны, все только бы на одной ножке повертеться! колбасники! Вон один давеча стипендию какую-то хотел учредить. Ачто такое стипендия? Черт ее и знает, что она значит! Об заклад побьюсь,какая-нибудь новая пакость. А тот, другой, давеча-то в благородном обществе, вензеля пишет да рому просит! По-моему, отчего не выпить? Да тыпей, пей, да и перегородку сделай, а потом, пожалуй, и опять пей... Нечего их щадить! все мошенники! Один только ты ученый, Фома!

Бахчеев, если отдавался кому, то отдавался весь, безусловно и безовсякой критики

Я отыскал дядю в саду, у пруда, в самом уединенном месте. Он был сНастенькой. Увидя меня, Настенька стрельнула в кусты, как будто виноватая. Дядя пошел ко мне навстречу с сиявшим лицом; в глазах его стоялислезы восторга. Он взял меня за обе руки и крепко сжал их

- Друг мой! - сказал он, - я до сих пор как будто не верю моемусчастью... Настя тоже. Мы только дивимся и прославляем всевышнего. Сейчас она плакала. Поверишь ли, до сих пор я как-то не опомнился, как-торастерялся весь: и верю и не верю! И за что это мне? за что? что я сделал? чем я заслужил?

- Если кто заслужил, дядюшка, то это вы, - сказал я с увлечением. - Яеще не видал такого честного, такого прекрасного, такого добрейшего человека, как вы..

- Нет, Сережа, нет, это слишком, - отвечал он, как бы с сожалением. То-то и худо, что мы добры ( то есть я про себя одного говорю), когданам хорошо; а когда худо, так и не подступайся близко! Вот мы толькосейчас толковали об этом с Настей. Сколько ни сиял передо мною Фома, а,поверишь ли? я, может быть, до самого сегодня не совсем в него верил,хотя и сам уверял тебя в его совершенстве; даже вчера не уверовал, когдаон отказался от такого подарка! К стыду моему говорю! Сердце трепещетпосле давешнего воспоминания! Но я не владел собой... Когда он сказалдавеча про Настю, то меня как будто в самое сердце что-то укусило. Я непонял и поступил, как тигр..

- Что ж, дядюшка, может, это было даже естественно

Дядя замахал руками

- Нет, нет, брат, и не говори! А просто-запросто все это от испорченности моей природы, оттого, что я мрачный и сластолюбивый эгоист и безудержу отдаюсь страстям моим. Так и Фома говорит. (Что было отвечать наэто?) Не знаешь ты, Сережа, - продолжал он с глубоким чувством, сколько раз я бывал раздражителен, безжалостен, несправедлив, высокомерен, да и не к одному Фоме! Вот теперь это все вдруг пришло на память, имне как-то стыдно, что я до сих пор ничего еще не сделал, чтоб быть достойным такого счастья. Настя то же сейчас говорила, хотя, право, незнаю, какие на ней-то грехи, потому что она ангел, а не человек! Онасказала мне, что мы в страшном долгу у бога, что надо теперь старатьсябыть добрее, делать все добрые дела... И если б ты слышал, как она горячо, как прекрасно все это говорила! Боже мой, что за девушка!

Он остановился в волнении. Через минуту он продолжал:

- Мы положили, брат, особенно лелеять Фому, маменьку и Татьяну Ивановну. А Татьяна-то Ивановна! какое благороднейшее существо! О, как явиноват пред всеми! Я и перед тобой виноват... Но если кто осмелится те