Школьная библиотека

нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность

Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у однихполовина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе,девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня ипотом вдруг захохотала. "Фу, как не славно! - закричала она, - и серогосукна недостало, и черного сукна недостало! " Были и такие, у которых всякуртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые. Головатоже брилась по-разному: у одних половина головы была выбрита вдоль черепа,у других поперек

С первого взгляда можно было заметить некоторую резкую общность вовсем этом странном семействе; даже самые резкие, самые оригинальныеличности, царившие над другими невольно, и те старались попасть в общий тонвсего острога. Вообще же скажу, что весь этот народ, - за некоторыминемногими исключениями неистощимо-веселых людей, пользовавшихся за этовсеобщим презрением, - был народ угрюмый, завистлипBй, страшно тщеславный,хвастливый, обидчивый и в высшей степени формалист. Способность ничему неудивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: какнаружно держать себя. Но нередко самый заносчивый вид с быстротою молниисменялся на самый малодушный. Было несколько истинно сильных людей; те былипросты и не кривлялись. Но странное дело: из этих настоящих сильных людейбыло несколько тщеславных до последней крайности, почти до болезни. Вообщетщеславие, наружность были на первом плане. Большинство было развращено истрашно исподлилось. Сплетни и пересуды были беспрерывные: это был ад, тьмакромешная. Но против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто несмел восставать; все подчинялись. Бывали характеры резко выдающиеся,трудно, с усилием подчинявшиеся, но все-таки подчинявшиеся. Приходили вострог такие, которые уж слишком зарвались, слишком выскочили из мерки наволе, так что уж и преступления свои делали под конец как будто не самисобой, как будто сами не зная зачем, как будто в бреду, в чаду; часто изтщеславия, возбужденного в высочайшей степени. Но у нас их тотчасосаживали, несмотря на то что иные, до прибытия в острог, бывали ужасомцелых селений и городов. Оглядываясь кругом, новичок скоро замечал, что онне туда попал, что здесь дивить уже некого, и приметно смирялся и попадал вобщий тон. Этот общий тон составлялся снаружи из какого-то особенногособственного достоинства, которым был проникнут чуть не каждый обитательострога. Точно в самом деле звание каторжного, решеного, составлялокакой-нибудь чин, да еще и почетный. Ни признаков стыда и раскаяния!Впрочем, было и какое-то наружное смирение, так сказать официальное,какое-то спокойное резонерство: "Мы погибший народ, - говорили они, - неумел на воле жить, теперь ломай зеленую улицу, поверяй ряды". - "Неслушался отца и матери, послушайся теперь барабанной шкуры". - "Не хотелшить золотом, теперь бей камни молотом". Все это говорилось часто, и в виденравоучения и в виде обыкновенных поговорок и присловий, но никогдасерьезно. Все это были только слова. Вряд ли хоть один из них сознавалсявнутренно в своей беззаконности. Попробуй кто не из каторжных упрекнутьарестанта его преступлением, выбранить его (хотя, впрочем, не в русскомдухе попрекать преступника) - ругательствам не будет конца. А какие былиони все мастера ругаться! Ругались они утонченно, художественно

Ругательство возведено было у них в науку; старались взять не столькообидным словом, сколько обидным смыслом, духом, идеей - а это утонченнее,ядовитее. Беспрерывные ссоры еще более развивали между ними эту науку. Весьэтот народ работал из-под палки, - следственно, он был праздный,следственно, развращался: если и не был прежде развращен, то в каторгеразвращался. Все они собрались сюда не своей волей; все они были друг другучужие

"Черт трое лаптей сносил, прежде чем нас собрал в одну кучу! " говорили они про себя сами; а потому сплетни, интриги, бабьи наговоры,зависть, свара, злость были всегда на первом плане в этой кромешной жизни

Никакая баба не в состоянии была быть такой бабой, как некоторые из этихдушегубцев. Повторяю, были и между ними люди сильные, характеры, привыкшиевсю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Этих как-тоневольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы былик своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, в пустыеругательства не вступали, вели себя с необыкновенным достоинством, былирассудительны и почти всегда послушны начальству, - не из принципапослушания, не из состояния обязанностей, а так, как будто по какому-токонтракту, сознав взаимные выгоды. Впрочем, с ними и поступали осторожно. Япомню, как одного из таких арестантов, человека бесстрашного ирешительного, известного начальству своими зверскими наклонностями, закакое-то преступление позвали раз к наказанию. День был летний, поранерабочая. Штаб-офицер, ближайший и непосредственный начальник острога,приехал сам в кордегардию, которая была у самых наших ворот, присутствоватьпри наказании. Этот майор был какое-то фатальное существо для арестантов;он довел их до того, что они его трепетали. Был он до безумия строг,"бросался на людей", как говорили каторжные. Всего более страшились они внем его проницательного, рысьего взгляда, от которого нельзя было ничегоутаить. Он видел как-то не глядя. Входя в острог, он уже знал, что делаетсяна другом конце его. Арестанты звали его восьмиглазым. Его система былаложная. Он только озлоблял уже озлобленных людей своими бешеными, злымипоступками, и если б не было над ним коменданта, человека благородного ирассудительного, умерявшего иногда его дикие выходки, то он бы наделалбольших бед своим управлением. Не понимаю, как он мог кончить благополучно;он вышел в отставку жив и здоров, хотя, впрочем, и был отдан под суд

Арестант побледнел, когда его кликнули. Обыкновенно он молча ирешительно ложился под розги, молча терпел наказание и вставал посленаказания как встрепанный, хладнокровно и философски смотря наприключившуюся неудачу. С ним, впрочем, поступали всегда осторожно. Но наэтот раз он считал себя почему-то правым. Он побледнел и, тихонько отконвоя, успел сунуть в рукав острый английский сапожный нож. Ножи и всякиеострые инструменты страшно запрещались в острога. Обыски были частые,неожиданные и нешуточные, наказания жестокие; но так как трудно отыскать увора, когда тот решится что-нибудь особенно спрятать, и так как ножи иинструменты были всегдашнею необходимостью в остроге, то, несмотря наобыски, они не переводились. А если и отбирались, то немедленно заводилисьновые. Вся каторга бросилась к забору и с замиранием сердца смотрела сквозьщели паль. Все знали, что Петров в этот раз не захочет лечь под розги и чтомайору пришел конец. ОE в самую решительную минуту наш майор сел на дрожкии уехал, поручив исполнение экзекуции другому офицеру. "Сам бог спас! " говорили потом арестанты. Что касается до Петрова, он преспокойно вытерпелнаказание. Его гнев прошел с отъездом майора. Арестант послушен и покорендо известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить

Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения истроптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выноситжесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, накаком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд, можно даже назватьего сумасшедшим; да так и делают

Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этимилюдьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своемпреступлении и что большая часть из них внутренно считает себя совершенноправыми. Это факт. Конечно, тщеславие, дурные примеры, молодечество, ложныйстыд во многом тому причиною. С другой стороны, кто может сказать, чтовыследил глубину этих погибших сердец и прочел в них сокровенное от всегосвета? Но ведь можно же было, во столько лет, хоть что-нибудь заметить,поймать, уловить в этих сердцах хоть какую-нибудь черту, которая бысвидетельствовала о внутренней тоске, о страдании. Но этого не было,положительно не было. Да, преступление, кажется, не может быть осмысленно сданных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чемполагают. Конечно, остроги и система насильных работ не исправляютпреступника; они только его наказывают и обеспечивают общество отдальнейших покушений злодея на его спокойствие. В преступнике же острог исамая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жаждузапрещенных наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твердо уверен, что изнаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружнойцели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу,ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию,полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния. Конечно,преступник, восставший на общество, ненавидит его и почти всегда считаетсебя правым, а его виноватым. К тому же он уже потерпел от него наказание,а чрез это почти считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить,наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самогопреступника. Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится,что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможнымзаконам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будутсчитаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком. Только востроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественныхпоступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым,с самым детски веселым смехом. Особенно не выходит у меня из памяти одинотцеубийца. Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отцачем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного,ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, былхутор, подозревались деньги, и - сын убил его, жаждая наследства

Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал заявлениев полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провелсамым развратным образом. Наконец, в его отсутствие, полицию нашла тело. Надворе, во всю длину его, шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками