Школьная библиотека

изд. "Собрание сочинений в десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВВЕДЕНИЕ

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов,попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячамижителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в городе, другойна кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем нагород. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками,заседателями и всем остальным субалтерным чином.....

повестью, какими-то странными, ужасными воспоминаниями, набросанныминеровно, судорожно, как будто по какому-то принуждению. Я несколько разперечитывал эти отрывки и почти убедился, что они писаны в сумасшествии. Нокаторжные записки - "Сцены из Мертвого дома", - как называет он их самгде-то в своей рукописи, показались мне не совсем безынтересными

Совершенно новый мир, до сих пор неведомый, странность иных фактов,некоторые особенные заметки о погибшем народе увлекли меня, и я прочелкое-что с любопытством. Разумеется, я могу ошибаться. На пробу выбираюсначала две-три главы; пусть судит публика.....

нельзя не согласиться, что грамотность развивает в народе самонадеянность

Но ведь это вовсе не недостаток. Различались все разряды по платью: у однихполовина куртки была темно-бурая, а другая серая, равно и на панталонах одна нога серая, а другая темно-бурая. Один раз, на работе,девчонка-калашница, подошедшая к арестантам, долго всматривалась в меня ипотом вдруг захохотала. "Фу, как не славно! - закричала она, - и серогосукна недостало, и черного сукна недостало! " Были и такие, у которых всякуртка была одного серого сукна, но только рукава были темно-бурые.....

Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова былаотрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложилподушку. Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу надвадцать лет. Все время, как я жил с ним, он был в превосходнейшем, ввеселейшем расположении духа. Это был взбалмошный, легкомысленный,нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогдане замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости. Арестанты презирали егоне за преступление, о котором не было и помину, а за дурь, за то, что неумел вести себя.....

воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем стушевались,слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое,однообразное, удушающее

Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мнетеперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть

Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что якак будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенногоили, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькалопередо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать впередмою долю.....

никогда почти не доходило. Все это было довольно характерно и изображалонравы острога

Высокий арестант стоял спокойно и величаво. Он чувствовал, что на негосмотрят и ждут, осрамится ли он или нет своим ответом; что надо былоподдерживать себя, доказать, что он действительно птица, и показать, какаяименно птица. С невыразимым презрением скосил он глаза на своегопротивника, стараясь, для большей обиды, посмотреть на него как-то черезплечо, сверху вниз, как будто он разглядывал его как букашку, и медленно ивнятно произнес:

- Каган!.....

было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нетничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такомународу) и заслужить его любовь

В каторге было несколько человек из дворян. Во-первых, человек пятьполяков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любилиполяков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я говорю ободних политических преступниках) были с ними как-то утонченно, обидновежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантамисвоего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той жемонетою

Мне надо было почти два года прожить в остроге, чтоб приобрестирасположение некоторых из каторжных.....

Наконец меня перековали. Между тем в мастерскую явились одна за другойнесколько калашниц. Иные были совсем маленькие девочки. До зрелого возрастаони ходили обыкновенно с калачами; матери пекли, а они продавали. Войдя ввозраст, они продолжали ходить, но уже без калачей; так почти всегдаводилось. Были и не девочки. Калач стоил грош, и арестанты почти все ихпокупали

Я заметил одного арестанта, столяра, уже седенького, но румяного и сулыбкой заигрывавшего с калашницами. Перед их приходом он только чтонавертел на шею красненький кумачный платочек.....

- А что, братцы, - проговорил он, - ведь Газин-то сегодня догуляетсядо греха! Ей-богу! Когда гулять вздумал. Неравно осмиглазый придет

- Спрячут. А что, крепко пьян?

- Куды! Злой, пристает

- Ну, так догуляется до кулаков..

- Про кого они говорят? - спросил я поляка, сидевшего рядом со мною

- Это Газин, арестант. Он торгует здесь вином. Когда наторгует денег,тотчас же их пропивает. Он жесток и зол; впрочем, трезвый смирен; когда женапьется, то весь наружу; на людей с ножом кидается.....

всегда один, редко приглашая товарищей разделить свою трапезу. Потомпоявлялось и вино: именинник напивался как стелька и непременно ходил показармам, покачиваясь и спотыкаясь, стараясь показать всем, что он пьян,что он "гуляет", и тем заслужил всеобщее уважение. Везде в русском народе кпьяному чувствуется некоторая симпатия; в остроге же к загулявшему дажеделались почтительны. В острожной гульбе был своего рода аристократизм

Развеселившись, арестант непременно нанимал музыку. Был в остроге одинполячок из беглых солдат, очень гаденький, но игравший на скрипке и имевшийпри себе инструмент - все свое достояние.....