Школьная библиотека

воспоминании моем гораздо тусклее. Иные как будто совсем стушевались,слились между собою, оставив по себе одно цельное впечатление: тяжелое,однообразное, удушающее

Но все, что я выжил в первые дни моей каторги, представляется мнетеперь как будто вчера случившимся. Да так и должно быть

Помню ясно, что с первого шагу в этой жизни поразило меня то, что якак будто и не нашел в ней ничего особенно поражающего, необыкновенногоили, лучше сказать, неожиданного. Все это как будто и прежде мелькалопередо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать впередмою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищныхфактов начала останавливать меня почти на каждом шагу. И уже тольковпоследствии, уже довольно долго пожив в остроге, осмыслил я вполне всюисключительность, всю неожиданность такого существования и все более иболее дивился на него. Признаюсь, что это удивление сопровождало меня вовесь долгий срок моей каторги; я никогда не мог примириться с нею

Первое впечатление мое, при поступлении в острог, вообще было самоеотвратительное; но, несмотря на то, - странное дело! - мне показалось, чтов остроге гораздо легче жить, чем я воображал себе дорогой. Арестанты, хотьи в кандалах, ходили свободно по всему острогу, ругались, пели песни,работали на себя, курили трубки, даже пили вино (хотя очень не многие), апо ночам иные заводили картеж. Самая работа, например, показалась мне вовсене так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, чтотягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывностиее, сколько в том, что она - принужденная, обязательная, из-под палки

Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше, иногда даже и поночам, особенно летом; он работает на себя, работает с разумною целью, иему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для негобесполезной работе. Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполнераздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, такчто самый страшный убийца содрогнулся бы от этого наказания и пугался егозаранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшейбесполезности и бессмыслицы. Если теперешняя каторжная работа ибезынтересна и скучна для каторжного, то сама по себе, как работа, онаразумна: арестант делает кирпич, копает землю, штукатурит, строит; в работеэтой есть смысл и цель. Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочетсработать ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например,переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочьпесок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - ядумаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячупреступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки

Разумеется, такое наказание обратилось бы в пытку, в мщение и было быбессмысленно, потому что не достигало бы никакой разумной цели. Но так какчасть такой пытки, бессмыслицы, унижения и стыда есть непременно и вовсякой вынужденной работе, то и каторжная работа несравненно мучительнеевсякой вольной, именно тем, что вынужденная

Впрочем, я поступил в острог зимою, в декабре месяце, и еще не имелпонятия о летней ро1оте, впятеро тяжелейшей. Зимою же в нашей крепостиказенных работ вообще было мало. Арестанты ходили на Иртыш ломать старыеказенные барки, работали по мастерским, разгребали у казенных зданий снег,нанесенный буранами, обжигали и толкли алебастр и проч. и проч. Зимний деньбыл короток, работа кончалась скоро, и весь наш люд возвращался в острограно, где ему почти бы нечего было делать, если б не случалось кой-какойсвоей работы. Но собственной работой занималась, может быть, только третьарестантов, остальные же били баклуши, слонялись без нужды по всем казармамострога, ругались, заводили меж собой интриги, истории, напивались, еслинавертывались хоть какие-нибудь деньги; по ночам проигрывали в картыпоследнюю рубашку, и все это от тоски, от праздности, от нечего делать

Впоследствии я понял, что, кроме лишения свободы, кроме вынужденной работы,в каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем вседругие. Это: вынужденное общее сожительство. Общее сожительство, конечно,есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякомухотелось бы сживаться с ними, и я уверен, что всякий каторжный чувствовалэту муку, хотя, конечно, большею частью бессознательно

Также и пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли,что такой нет в арестантских ротах европейской России. Об этом я не берусьсудить: я там не был. К тому же многие имели возможность иметь собственнуюпищу. Говядина стоила у нас грош за фунт, летом три копейки. Но собственнуюпищу заводили только те, у которых водились постоянные деньги; большинствоже каторги ело казенную. Впрочем, арестанты, хвалясь своею пищею, говорилитолько про один хлеб и благословляли именно то, что хлеб у нас общий, а невыдается с весу. Последнее их ужасало: при выдаче с весу треть людей былабы голодная; в артели же всем доставало. Хлеб наш был как-то особенновкусен и этим славился во всем городе. Приписывали это удачному устройствуострожных печей. Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле,слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие

Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращалина это никакого внимания

Первые три дня я не ходил на работу, так поступали и со всякимновоприбывшим: давалось отдохнуть с дороги. Но на другой же день мнепришлось выйти из острога, чтоб перековаться. Кандалы мои были неформенные,кольчатые, "мелкозвон", как называли их арестанты. Они носились наружу

Форменные же острожные кандалы, приспособленные к работе, состояли не изколец, а из четырех железных прутьев, почти в палец толщиною, соединенныхмежду собою тремя кольцами. Их должно было надевать под панталоны. Ксерединному кольцу привязывался ремень, который в свою очередь прикреплялсяк поясному ремню, надевавшемуся прямо на рубашку

Помню первое мое утро в казарме. В кордегардии у острожных воротбарабан пробил зорю, и минут через десять караульный унтер-офицер началотпирать казармы. Стали просыпаться. При тусклом свете, от шестериковойсальной свечи, подымались арестанты, дрожа от холода, с своих нар. Большаячасть была молчалива и угрюма со сна. Они зевали, потягивались и морщилисвои клейменые лбы. Иные крестились, другие уже начинали вздорить. Духотабыла страшная. Свежий зимний воздух ворвался в дверь, как только ееотворили, и клубами пара понесся по казарме. У ведер с водой столпилисьарестанты; они по очереди брали ковш, набирали в рот воды и умывали себеруки и лицо изо рта. Вода заготовлялась с вечера парашником. Во всякойказарме по положению был один арестант, выбранный артелью, для прислуги вказарме. Он назывался парашником и не ходил на работу. Его занятие состоялов наблюдении за чистотой казармы, в мытье и в скоблении нар и полов, вприносе и выносе ночного ушата и в доставлении свежей воды в два ведра утром для умывания, а днем для питья. Из-за ковша, который был один,начались немедленно ссоры

- Куда лезешь, язевый лоб! - ворчал один угрюмый высокий арестант,сухощавый и смуглый, с какими-то странными выпуклостями на своем бритомчерепе, толкая другого, толстого и приземистого, с веселым и румяным лицом,- постой!

- Чего кричишь! За постой у нас деньги платят; сам проваливай! Ишь,монумент вытянулся. То есть никакой-то, братцы, в нем фортикультяпностинет

"Фортикультяпность" произвела некоторый эффект: многие засмеялись

Того только и надо было толстяку, который, очевидно, был в казарме чем-товроде добровольного шута. Высокий арестант посмотрел на него с глубочайшимпрезрением

- Бирюлина корова! - проговорил он как бы про себя, - ишь, отъелся наострожном чистяке! 1 Рад, что к разговенью двенадцать поросят принесет

---

1 Чистяком назывался хлеб из чистой муки, без примеси. (Прим. автора.)

Толстяк наконец рассердился

- Да ты что за птица такая? - вскричал он вдруг, раскрасневшись

- То и есть, что птица!

- Какая?

- Такая

- Какая такая?

- Да уж одно слово такая

- Да какая?

Оба впились глазами друг в друга. Толстяк ждал ответа и сжал кулаки,как будто хотел тотчас же кинуться в драку. Я и вправду думал, что будетдрака. Для меня все это было ново, и я смотрел с любопытством. Новпоследствии я узнал, что все подобные сцены были чрезвычайно невинны иразыгрывались, как в комедии, для всеобщего удовольствия; до драки же