Школьная библиотека

- А что, братцы, - проговорил он, - ведь Газин-то сегодня догуляетсядо греха! Ей-богу! Когда гулять вздумал. Неравно осмиглазый придет

- Спрячут. А что, крепко пьян?

- Куды! Злой, пристает

- Ну, так догуляется до кулаков..

- Про кого они говорят? - спросил я поляка, сидевшего рядом со мною

- Это Газин, арестант. Он торгует здесь вином. Когда наторгует денег,тотчас же их пропивает. Он жесток и зол; впрочем, трезвый смирен; когда женапьется, то весь наружу; на людей с ножом кидается. Тут уж его унимают

- Как же унимают?

- На него бросаются человек десять арестантов и начинают ужасно бить,до тех пор, пока он не лишится всех чувств, то есть бьют до полусмерти

Тогда укладывают его на нары и накрывают полушубком

- Да ведь они могут его убить?

- Другого бы убили, но не его. Он ужасно силен, сильнее здесь всех востроге и самого крепкого сложения. На другое же утро он встает совершенноздоровый

- Скажите, пожалуйста, - продолжал я расспрашивать поляка, - ведь вотони тоже едят свое кушанье, а я пью чай. А между тем они смотрят, как будтозавидуют за этот чай. Что это значит?

- Это не за чай, - отвечал поляк. - Они злятся на вас за то, что выдворянин и на них не похожи. Многие из них желали бы к вам придраться. Имбы очень хотелось вас оскорбить, унизить. Вы еще много увидите здесьнеприятностей. Здесь ужасно тяжело для всех нас. Нам всех тяжелее во всехотношениях. Нужно много равнодушия, чтоб к этому привыкнуть. Вы еще не развстретите неприятности и брань за чай и за особую пищу, несмотря на то, чтоздесь очень многие и очень часто едят свое, а некоторые постоянно пьют чай

Им можно, а вам нельзя

Проговорив это, он встал и ушел из-за стола. Через несколько минутсбылись и слова его..

III

ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Только что ушел М-цкий (тот поляк, который говорил со мною), Газин,совершенно пьяный, ввалился в кухню

Пьяный арестант, среди бела дня, в будний день, когда все обязаны быливыходить на работу, при строгом начальнике, который каждую минуту могприехать в острог, при унтер-офицере, заведующем каторжными и находящемся востроге безотлучно, при караульных, при инвалидах - одним словом, при всехэтих строгостях совершенно спутывал все зарождавшиеся во мне понятия обарестантском житье-бытье. И довольно долго пришлось мне прожить в остроге,прежде чем я разъяснил себе все такие факты, столь загадочные для меня впервые дни моей каторги

Я говорил уже, что у арестантов всегда была собственная работа и чтоэта работа - естественная потребность каторжной жизни; что, кроме этойпотребности, арестант страстно любит деньги и ценит их выше всего, почтинаравне с свободой, и что он уже утешен, если они звенят у него в кармане

Напротив, он уныл, грустен, беспокоен и падает духом, если их нет, и тогдаон готов и на воровство и на что попало, только бы их добыть. Но, несмотряна то, что в остроге деньги были такою драгоценностью, они никогда незалеживались у счастливца, их имеющего. Во-первых, трудно было ихсохранить, чтоб не украли или не отобрали. Если майор добирался до них, привнезапных обысках, то немедленно отбирал. Может быть, он употреблял их наулучшение арестантской пищи; по крайней мере они приносились к нему. Новсего чаще их крали: ни на кого нельзя было положиться. Впоследствии у насоткрыли способ сохранять деньги с полною безопасностью. Они отдавались насохранение старику староверу, поступившему к нам из стародубовских слобод,бывших когда-то Ветковцев... Но не могу утерпеть, чтоб не сказать о немнесколько слов, хотя и отвлекаюсь от предмета

Это был старичок лет шестидесяти, маленький, седенький. Он резкопоразил меня с первого взгляда. Он так не похож был на других арестантов:что-то до того спокойное и тихое было в его взгляде, что, помню, я скаким-то особенным удовольствием смотрел на его ясные, светлые глаза,окруженные мелкими лучистыми морщинками. Часто говорил я с ним и редковстречал такое доброе, благодушное существо в моей жизни. Прислали его зачрезвычайно важное преступление. Между стародубовскими старообрядцами сталипоявляться обращенные. Правительство сильно поощряло их и стало употреблятьвсе усилия для дальнейшего обращения и других несогласных. Старик, вместе сдругими фанатиками, решился "стоять за веру", как он выражался. Началасьстроиться единоверческая церковь, и они сожгли ее. Как один из зачинщиковстарик сослан был в каторжную работу. Был он зажиточный, торгующий мещанин;дома оставил жену, детей; но с твердостью пошел в ссылку, потому что вослеплении своем считал ее "мукою за веру". Прожив с ним некоторое время,вы бы невольно задали себе вопрос: как мог этот смиренный, кроткий как дитячеловек быть бунтовщиком? Я несколько раз заговаривал с ним "о вере". Он неуступал ничего из своих убеждений; но никогда никакой злобы, никакойненависти не было в его возражениях. А между тем он разорил церковь и незапирался в этом. Казалось, что, по своим убеждениям, свой поступок ипринятые за него "муки" он должен бы был считать славным делом. Но как нивсматривался я, как ни изучал его, никогда никакого признака тщеславия илигордости не замечал я в нем. Были у нас в остроге и другие старообрядцы,большею частью сибиряки. Это был сильно развитой народ, хитрые мужики,чрезвычайные начетчики и буквоеды и по-своему сильные диалектики; народнадменный, заносчивый, лукавый и нетерпимый в высочайшей степени. Совсемдругой человек был старик. Начетчик, может быть, больше их, он уклонялся отспоров. Характера был в высшей степени сообщительного. Он был весел, частосмеялся - не тем грубым, циническим смехом, каким смеялись каторжные, аясным, тихим смехом, в котором много было детского простодушия и которыйкак-то особенно шел к сединам. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, чтопо смеху можно узнать человека, и если вам с первой встречи приятен смехкого-нибудь из совершенно незнакомых людей, то смело говорите, что эточеловек хороший. Во всем остроге старик приобрел всеобщее уважение, которымнисколько не тщеславился. Арестанты называли его дедушкой и никогда необижали его. Я отчасти понял, какое мог он иметь влияние на своихединоверцев. Но, несмотря на видимую твердость, с которою он переживал своюкаторгу, в нем таилась глубокая, неизлечимая грусть, которую он старалсяскрывать от всех. Я жил с ним в одной казарме. ОднаждтC часу в третьемночи, я проснулся и услышал тихий, сдержанный плач. Старик сидел на печи(той самой, на которой прежде него по ночам молился зачитавшийся арестант,хотевший убить майора) и молился по своей рукописной книге. Он плакал, и яслышал, как он говорил по временам: "Господи, не оставь меня! Господи,укрепи меня! Детушки мои малые, детушки мои милые, никогда-то нам несвидаться! " Не могу рассказать, как мне стало грустно. Вот этому-тостарику мало-помалу почти все арестанты начали отдавать свои деньги нахранение. В каторге почти все были воры, но вдруг все почему-то уверились,что старик никак не может украсть. Знали, что он куда-то прятал врученныеему деньги, но в такое потаенное место, что никому нельзя было их отыскать

Впоследствии мне и некоторым из поляков он объяснил свою тайну. В одной изпаль был сучок, по-видимому твердо сросшийся с деревом. Но он вынимался, ив дереве оказалось большое углубление. Туда-то дедушка прятал деньги ипотом опять вкладывал сучок, так что никто никогда не мог ничего отыскать

Но я отклонился от рассказа. Я остановился на том: почему в кармане уарестанта не залеживались деньги. Но, кроме труда уберечь их, в острогебыло столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до тогожаждущее свободы и, наконец, по социальному своему положению, до тоголегкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг"развернуться на все", закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так,чтоб забыть, хоть на минутку, тоску свою. Даже странно было смотреть, какиной из них работает, не разгибая шеи, иногда по нескольку месяцев,единственно для того, чтоб в один день спустить весь заработок, вседочиста, а потом опять, до нового кутежа, несколько месяцев корпеть заработой. Многие из них любили заводить себе обновки, и непременнопартикулярного свойства: какие-нибудь неформенные, черные штаны, поддевки,сибирки. В большом употреблении были тоже ситцевые рубашки и пояса смедными бляхами. Рядились в праздники, и разрядившийся непременно, бывало,пройдет по всем казармам показать себя всему свету. Довольство хорошоодетого доходило до ребячества; да и во многом арестанты были совершеннодети. Правда, все эти хорошие вещи как-то вдруг исчезали от хозяина, иногдав тот же вечер закладывались и спускались за бесценок. Впрочем, кутежразвертывался постепенно. Пригонялся он обыкновенно или к праздничным дням,или к дням именин кутившего. Арестант-именинник, вставая поутру, ставил кобразу свечку и молился; потом наряжался и заказывал себе обед. Покупаласьговядина, рыба, делались сибирские пельмени; он наедался как вол, почти