Школьная библиотека

изд. "Собрание сочинений в десяти томах" (Москва, Художественная литература, 1957)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВВЕДЕНИЕ

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор или непроходимых лесов,попадаются изредка маленькие города, с одной, много с двумя тысячамижителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами - одной в городе, другойна кладбище, - города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем нагород. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками,заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотряна холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные;порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливостииграющие роль сибирского дворянства, - или туземцы, закоренелые сибиряки,или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым нев зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждамив будущем. Из них умеющие разрешать загадку жизни почти всегда остаются вСибири и с наслаждением в ней укореняются. Впоследствии они приносятбогатые и сладкие плоды. Но другие, народ легкомысленный и не умеющийразрешать загадку жизни, скоро наскучают Сибирью и с тоской себяспрашивают: зачем они в нее заехали? С нетерпением отбывают они свойзаконный термин службы, три года, и по истечении его тотчас же хлопочут освоем переводе и возвращаются восвояси, браня Сибирь и подсмеиваясь наднею. Они неправы: не только с служебной, но даже со многих точек зрения вСибири можно блаженствовать. Климат превосходный; есть много замечательнобогатых и хлебосольных купцов; много чрезвычайно достаточных инородцев

Барышни цветут розами и нравственны до последней крайности. Дичь летает поулицам и сама натыкается на охотника. Шампанского выпивается неестественномного. Икра удивительная. Урожай бывает в иных местах сам-пятнадцать..

Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею пользоваться. В Сибириумеют ею пользоваться

В одном из таких веселых и довольных собою городков, с самым милейшимнаселением, воспоминание о котором останется неизгладимым в моем сердце,встретил я Александра Петровича Горянчикова, поселенца, родившегося вРоссии дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльно-каторжным второгоразряда за убийство жены своей и, по истечении определенного ему закономдесятилетнего термина каторги, смиренно и неслышно доживавшего свой век вгородке К. поселенцем. Он, собственно, приписан был к одной подгороднойволости, но жил в городе, имея возможность добывать в нем хоть какое-нибудьпропитание обучением детей. В сибирских городах часто встречаются учителяиз ссыльных поселенцев; ими не брезгают. Учат же они преимущественнофранцузскому языку, столь необходимому на поприще жизни и о котором без нихв отдаленных краях Сибири не имели бы и понятия. В первый раз я встретилАлександра Петровича в доме одного старинного, заслуженного и хлебосольногочиновника, Ивана Иваныча Гвоздикова, у которого было пять дочерей, разныхлет, подававших прекрасные надежды. Александр Петрович давал им урокичетыре раза в неделю, по тридцати копеек серебром за урок. Наружность егоменя заинтересовала. Это был чрезвычайно бледный и худой человек, ещенестарый, лет тридцати пяти, маленький и тщедушный. Одет был всегда весьмачисто, по-европейски. Если вы с ним заговаривали, то он смотрел на васчрезвычайно пристально и внимательно, с строгой вежливостью выслушиваякаждое слово ваше, как будто в него вдумываясь, как будто вы вопросом вашимзадали ему задачу или хотите выпытать у него какую-нибудь тайну, и,наконец, отвечал ясно и коротко, но до того взвешивая каждое слово своегоответа, что вам вдруг становилось отчего-то неловко и вы, наконец, самирадовались окончанию разговора. Я тогда же расспросил о нем Ивана Иваныча иузнал, что Горянчиков живет безукоризненно и нравственно и что иначе ИванИваныч не пригласил бы его для дочерей своих; но что он страшный нелюдим,ото всех прячется, чрезвычайно учен, много читает, но говорит весьма мало ичто вообще с ним довольно трудно разговориться. Иные утверждали, что онположительно сумасшедший, хотя и находили, что, в сущности, это еще нетакой важный недостаток, что многие из почетных членов города готовывсячески обласкать Александра Петровича, что он мог бы даже быть полезным,писать просьбы и проч. Полагали, что у него должна быть порядочная родня вРоссии, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самойссылки упорно пресек с ними всякие сношения, - одним словом, вредит себе. Ктому же у нас все знали его историю, знали, что он убил жену свою еще впервый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (чтовесьма облегчило его наказание). На такие же преступления всегда смотряткак на несчастия и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорносторонился от всех и являлся в людях только давать уроки

Я сначала не обращал на него особенного внимания, но, сам не знаюпочему, он мало-помалу начал интересовать меня. В нем было что-тозагадочное. Разговориться не было с ним ни малейшей возможности. Конечно,на вопросы мои он всегда отвечал и даже с таким видом, как будто считал этосвоею первейшею обязанностью; но после его ответов я как-то тяготился егодольше расспрашивать; да и на лице его, после таких разговоров, всегдавиднелось какое-то страдание и утомление. Помню, я шел с ним однажды в одинпрекрасный летний вечер от Ивана Ивановича. Вдруг мне вздумалось пригласитьего на минутку к себе выкурить папироску. Не могу описать, какой ужасвыразился на лице его; он совсем потерялся, начал бормотать какие-тобессвязные слова и вдруг, злобно взглянув на меня, бросился бежать впротивоположную сторону. Я даже удивился. С тех пор, встречаясь со мной, онсмотрел на меня как будто с каким-то испугом. Но я не унялся; меня что-тотянуло к нему, и месяц спустя я ни с того ни с сего сам зашел кГорянчикову. Разумеется, я поступил глупо и неделикатно. Он квартировал насамом краю города, у старухи мещанки, у которой была больная в чахоткедочь, а у той незаконнорожденная дочь, ребенок лет десяти, хорошенькая ивеселенькая девочка. Александр Петрович сидел с ней и учил ее читать в туминуту, как я вошел к нему. Увидя меня, он до того смешался, как будто япоймал его на каком-нибудь преступлении. Он растерялся совершенно, вскочилсо стула и глядел н0 меня во все глаза. Мы наконец уселись; он пристальноследил за каждым моим взглядом, как будто в каждом из них подозревалкакой-нибудь особенный таинственный смысл. Я догадался, что он был мнителендо сумасшествия. Он с ненавистью глядел на меня, чуть не спрашивая: "Даскоро ли ты уйдешь отсюда?" Я заговорил с ним о нашем городке, о текущихновостях; он отмалчивался и злобно улыбался; оказалось, что он не только незнал самых обыкновенных, всем известных городских новостей, но даже неинтересовался знать их. Заговорил я потом о нашем крае, о его потребностях;он слушал меня молча и до того странно смотрел мне в глаза, что мне сталонаконец совестно за наш разговор. Впрочем, я чуть не раздразнил его новымикнигами и журналами; они были у меня в руках, только что с почты, япредлагал их ему еще неразрезанные. Он бросил на них жадный взгляд, нототчас же переменил намерение и отклонил предложение, отзываясь недосугом

Наконец я простился с ним и, выйдя от него, почувствовал, что с сердцамоего спала какая-то несносная тяжесть. Мне было стыдно и показалосьчрезвычайно глупым приставать к человеку, который именно поставляет своеюглавнейшею задачею - как можно подальше спрятаться от всего света. Но делобыло сделано. Помню, что книг я у него почти совсем не заметил, и, сталобыть, несправедливо говорили о нем, что он много читает. Однако же,проезжая раза два, очень поздно ночью, мимо его окон, я заметил в них свет

Что же делал он, просиживая до зари? Не писал ли он? А если так, что жеименно?

Обстоятельства удалили меня из нашего городка месяца на три

Возвратясь домой уже зимою, я узнал, что Александр Петрович умер осенью,умер в уединении и даже ни разу не позвал к себе лекаря. В городке о немуже почти позабыли. Квартира его стояла пустая. Я немедленно познакомился схозяйкой покойника, намереваясь выведать у нее; чем особенно занимался еежилец и не писал ли он чего-нибудь? За двугривенный она принесла мне целоелукошко бумаг, оставшихся после покойника. Старуха призналась, что двететрадки она уже истратила. Это была угрюмая и молчаливая баба, от которойтрудно было допытаться чего-нибудь путного. О жильце своем она не могласказать мне ничего особенного нового. По ее словам, он почти никогда ничегоне делал и по месяцам не раскрывал книги и не брал пера в руки; зато целыеночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда иговорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю,особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин денькаждый раз ходил по ком-то служить панихиду. Гостей не мог терпеть; содвора выходил только учить детей; косился даже на нее, старуху, когда она,раз в неделю, приходила хоть немножко прибрать в его комнате, и почтиникогда не сказал с нею ни единого слова в целых три года. Я спросил Катю:помнит ли она своего учителя? Она посмотрела на меня молча, отвернулась кстенке и заплакала. Стало быть, мог же этот человек хоть кого-нибудьзаставить любить себя

Я унес его бумаги и целый день перебирал их. Три четверти этих бумагбыли пустые, незначащие лоскутки или ученические упражнения с прописей. Нотут же была одна тетрадка, довольно объемистая, мелко исписанная инедоконченная, может быть заброшенная и забытая самим автором. Это былоописание, хотя и бессвязное, десятилетней каторжной жизни, вынесеннойАлександром Петровичем. Местами это описание прерывалось какою-то другою