Школьная библиотека

столько муки от воспоминаний, что тотчас же нашел, что ему самому былоочень тяжело и именно в эту самую минуту. Я высказал ему мою догадку. Онвздохнул и грустно улыбнулся. Я любил его улыбку, всегда нежную исердечную. Кроме того, улыбаясь, он выставлял два ряда жемчужных зубов,красоте которых могла бы позавидовать первая красавица в мире

- Что, Алей, ты, верно, сейчас думал о том, как у вас в Дагестанепразднуют этот праздник? Верно, там хорошо?

- Да, - ответил он с восторгом, и глаза его просияли. - А почему тызнаешь, что я думал об этом?

- Еще бы не знать! Что, там лучше, чем здесь?

- О! зачем ты это говоришь..

- Должно быть, теперь какие цветы у вас, какой рай!.

- О-ох, и не говори лучше. - Он был в сильном волнении

- Послушай, Алей, у тебя была сестра?

- Была, а что тебе?

- Должно быть, она красавица, если на тебя похожа

- Что на меня! Она такая красавица, что по всему Дагестану нет лучше

Ах какая красавица моя сестра! Ты не видел такую! У меня и мать красавицабыла

- А любила тебя мать?

- Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь с горя по мне. Ялюбимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила... Она комне сегодня во сне приходила и надо мной плакала

Он замолчал и в этот вечер уже больше не сказал ни слова. Но с тех порон искал каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое оннеизвестно почему ко мне чувствовал, никогда не заговаривал первый. Затоочень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, проего прежнюю жизнь. Братья не мешали ему со мной разговаривать, и им дажеэто было приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, сталисо мной гораздо ласковее

Алей помогал мне в работе, услуживал мне чем мог в казармах, и виднобыло, что ему очень приятно было хоть чем-нибудь облегчить меня и угодитьмне, и в этом старании угодить не было ни малейшего унижения или исканиякакой-нибудь выгоды, а теплое, дружеское чувство, которое он уже и нескрывал ко мне. Между прочим, у него было много способностей механических:он выучился порядочно шить белье, тачал сапоги и, впоследствии выучился,сколько мог, столярному делу. Братья хвалили его и гордились им

- Послушай, Алей, - сказал я ему однажды, - отчего ты не выучишьсячитать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь,в Сибири, впоследствии?

- Очень хочу. Да у кого выучиться?

- Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?

- Ах, выучи, пожалуйста! - и он даже привстал на нарах и с мольбоюсложил руки, смотря на меня

Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Новогозавета - книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной книге, Алейв несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он ужесовершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением

Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, чтонекоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством

Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел

Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице

- Ах, да! - отвечал он, - да, Иса святой пророк, Иса божии словаговорил. Как хорошо!

- Что ж тебе больше всего нравится?

- А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, какхорошо он говорит!

Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и сжаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою иутвердительно покачивали головами. Потом с важно-благосклонною, то естьчисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важностьэтой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был божий пророк ичто он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, иона полетела... и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполнебыли уверены, что делают мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алейбыл вполне счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне этоудовольствие

Письмо у нас пошло тоже чрезвычайно успешно. Алей достал бумаги (и непозволил мне купить ее на мои деньги), перьев, чернил и в каких-нибудь двамесяца выучился превосходно писать. Это даже поразило его братьев. Гордостьи довольство их не имели пределов. Они не знали, чем возблагодарить меня

На работах, если нам случалось работать вместе, они наперерыв помогали мнеи считали это себе за счастье. Я уже не говорю про Алея. Он любил меня,может быть, так же, как и братьев. Никогда не забуду, как он выходил изострога. Он отвел меня за казарму и там бросился мне на шею и заплакал

Никогда прежде он не целовал меня и не плакал. "Ты для меня столько сделал,столько сделал, - говорил он, - что отец мой, мать мне бы столько несделали: ты меня человеком сделал, бог заплатит тебе, а я тебя никогда незабуду... "

Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!.

Кроме черкесов, в казармах наших была еще целая кучка поляков,составлявшая совершенно отдельную семью, почти не сообщавшуюся с прочимиарестантами. Я сказал уже, что за свою исключительность, за свою ненавистьк каторжным русским они были в свою очередь всеми ненавидимы. Это былинатуры измученные, больные; их было человек шесть. Некоторые из них былилюди образованные; об них я буду говорить особо и подробно впоследствии. Отних же я иногда, в последние годы моей жизни в остроге, доставал кой-какиекниги. Первая книга, прочтенная мною, произвела на меня сильное, странное,особенное впечатление. Об этих впечатлениях я когда-нибудь скажу особо. Дляменя они слишком любопытны, и я уверен, что многим они будут совершеннонепонятны. Не испытав, нельзя судить о некоторых вещах. Скажу одно: чтонравственные лишения тяжелее всех мук физических. Простолюдин, идущий вкаторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще в более развитое

Он потерял, конечно, много - родину, семью, все, но среда его остается таже. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию спростолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить всебе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для негонедостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом... Это - рыба,вытащенная из воды на песок... И часто для всех одинаковое по законунаказание обращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина... дажеесли б дело касалось одних материальных привычек, которыми надопожертвовать

Но поляки составляли особую цельную кучку. Их было шестеро, и они быливместе. Из всех каторжных нашей казармы они любили только одного жида, иможет быть единственно потому, что он их забавлял. Нашего жидка, впрочем,любили даже и другие арестанты, хотя решительно все без исключения смеялисьнад ним. Он был у нас один, и я даже теперь не могу вспоминать о нем безсмеху. Каждый раз, когда я глядел на него, мне всегда приходил на памятьГоголев жидок Янкель, из "Тараса Бульбы", который, раздевшись, чтоботправиться на ночь с своей жидовкой в какой-то шкаф, тотчас же стал ужаснопохож на цыпленка. Исай Фомич, наш жидок, был как две капли воды похож наобщипанного цыпленка. Это был человек уже немолодой, лет около пятидесяти,маленький ростом и слабосильный, хитренький и в то же время решительноглупый. Он был дерзок и заносчив и в то же время ужасно труслив. Весь онбыл в каких-то морщинках, и на лбу и на щеках его были клейма, положенныеему на эшафоте. Я никак не мог понять, как мог он выдержать шестьдесятплетей. Пришел он по обвинению в убийстве. У него был припрятан рецепт,доставленный ему от доктора его жидками тотчас же после эшафота. По этомурецепту можно было получить такую мазь, от которой недели в две могли сойтивсе клейма. Употребить эту мазь в остроге он не смел и выжидал своего