Школьная библиотека

- Балясина, как есть!

- На чердаке нездорово, - заметил Лучка, точно раскаиваясь, что могзаговорить с таким человеком

- Умом, значит, решен, - скрепил Вася

Лучка хоть и убил шесть человек, но в остроге его никогда и никто небоялся, несмотря на то что, может быть, он душевно желал прослыть страшнымчеловеком..

IX

ИСАЙ ФОМИЧ. БАНЯ. РАССКАЗ БАКЛУШИНА

Наступал праздник рождества Христова. Арестанты ожидали его с какою-тоторжественностью, и, глядя на них, я тоже стал ожидать чего-тонеобыкновенного. Дня за четыре до праздника повели нас в баню. В мое время,особенно в первые мои годы, арестантов редко водили в баню. Всеобрадовались и начали собираться. Назначено было идти после обеда, и в этипослеобеда уже не было работ. Всех больше радовался и суетился из нашейказармы Исай Фомич Бумштейн, каторжный из евреев, о котором уже я упоминалв четвертой главе моего рассказа. Он любил париться до отупения, добесчувственности, и каждый раз, когда случается мне теперь, перебираястарые воспоминания, вспоминать и о нашей каторжной 1ане (которая стоиттого, чтоб об ней не забыть), то на первый план картины тотчас же выступаетпередо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моейкаторги и сожителя по казарме. Господи, что за уморительный и смешной былэтот человек! Я уже сказал несколько слов про его фигурку: лет пятидесяти,тщедушный, сморщенный, с ужаснейшими клеймами на щеках и на лбу, худощавый,слабосильный, с белым цыплячьим телом. В выражении лица его виднелосьбеспрерывное, ничем непоколебимое самодовольство и даже блаженство

Кажется, он ничуть не сожалел, что попал в каторгу. Так как он был ювелир,а ювелира в городе не было, то работал беспрерывно по господам и поначальству города одну ювелирскую работу. Ему все-таки хоть сколько-нибудь,да платили. Он не нуждался, жил даже богато, но откладывал деньги и давалпод заклад на проценты всей каторге. У него был свой самовар, хорошийтюфяк, чашки, весь обеденный прибор. Городские евреи не оставляли его своимзнакомством и покровительством. По субботам он ходил под конвоем в своюгородскую молельную (что дозволяется законами) и жил совершенно припеваючи,с нетерпением, впрочем, ожидая выжить свой двенадцатилетний срок, чтоб"зениться". В нем была самая комическая смесь наивности, глупости,хитрости, дерзости, простодушия, робости, хвастливости и нахальства. Мнеочень странно было, что каторжные вовсе не смеялись над ним, разве толькоподшучивали для забавы. Исай Фомич, очевидно, служил всем для развлечения ивсегдашней потехи. "Он у нас один, не троньте Исая Фомича", - говорилиарестанты, и Исай Фомич хотя и понимал, в чем дело, но, видимо, гордилсясвоим значением, что очень тешило арестантов. Он уморительнейшим образомприбыл в каторгу (еще до меня, но мне рассказывали). Вдруг однажды, передвечером, в шабашное время, распространился в остроге слух, что привелижидка и бреют в кордегардии и что он сейчас войдет. Из евреев тогда вкаторге еще ни одного не было. Арестанты ждали его с нетерпением и тотчасже обступили, как он вошел в ворота. Острожный унтер-офицер провел его вгражданскую казарму и указал ему место на нарах. В руках у Исая Фомича былего мешок с выданными ему казенными вещами и своими собственными. Онположил мешок, взмостился на нары и уселся, подобрав под себя ноги, не смеяни на кого поднять глаза. Кругом него раздавался смех и острожные шуточки,имевшие в виду еврейское его происхождение. Вдруг сквозь толпу протеснилсямолодой арестант, неся в руках самые старые, грязные и разорванные летниесвои шаровары, с придачею казенных подверток. Он присел подле Исай Фомича иударил его по плечу

- Ну, друг любезный, я тебя здесь уже шестой год поджидаю. Вот смотри,много ли дашь?

И он разложил перед ним принесенные лохмотья

Исай Фомич, который при входе в острог сробел до того, что даже глазане смел поднять на эту толпу насмешливых, изуродованных и страшных лиц,плотно обступивших его кругом, и от робости еще не успел сказать слова,увидев заклад, вдруг встрепенулся и бойко начал перебирать пальцамилохмотья. Даже прикинул на свет. Все ждали, что он скажет

- Что ж, рубля-то серебром небось не дашь? А ведь стоило бы! продолжал закладчик, подмигивая Исаю Фомичу

- Рубля серебром нельзя, а семь копеек можно

И вот первые слова, произнесенные Исаем Фомичем в остроге. Все так ипокатились со смеху

- Семь! Ну давай хоть семь; твое счастье! Смотри ж, береги заклад;головой мне за него отвечаешь

- Проценту три копейки, будет десять копеек, - отрывисто и дрожащимголосом продолжал жидок, опуская руку в карман за деньгами и боязливопоглядывая на арестантов. Он и трусил-то ужасно, и дело-то ему хотелосьобделать

- В год, что ли, три копейки проценту?

- Нет, не в год, а в месяц

- Тугонек же ты, жид. А как тебя величать?

- Исай Фомиць

- Ну, Исай Фомич, далеко ты у нас пойдешь! Прощай

Исай Фомич еще раз осмотрел заклад, сложил и бережно сунул его в своймешок при продолжавшемся хохоте арестантов

Его действительно все как будто даже любили и никто не обижал, хотяпочти все были ему должны. Сам он был незлобив, как курица, и, видявсеобщее расположение к себе, даже куражился, но с таким простодушнымкомизмом, что ему тотчас же это прощалось. Лучка, знавший на своем векумного жидков, часто дразнил его, и вовсе не из злобы, а так, для забавы,точно так же, как забавляются с собачкой, попугаем, учеными зверьками ипроч. Исай Фомич очень хорошо это знал, нисколько не обижался и преловкоотшучивался

- Эй, жид, приколочу!

- Ты меня один раз ударишь, а я тебя десять, - молодцевато отвечаетИсай Фомич

- Парх проклятый!

- Нехай буде парх

- Жид пархатый!

- Нехай буде такочки. Хоть пархатый, да богатый; гроши ма

- Христа продал

- Нехай буде такочки

- Славно, Исай Фомич, молодец! Не троньте его, он у нас один! - кричатс хохотом арестанты

- Эй, жид, хватишь кнута, в Сибирь пойдешь

- Да я и так в Сибири

- Еще дальше ушлют

- А что там пан бог есть?

- Да есть-то есть

- Ну нехай; был бы пан бог да гр`оши, так везде хорошо будет

- Молодец, Исай Фомич, видно, что молодец! - кричат кругом, а ИсайФомич хоть и видит, что над ним же смеются, но бодрится; всеобщие похвалыприносят ему видимое удовольствие, и он на всю казарму начинает тоненькимдискантиком петь: "Ля-ля-ля-ля-ля!" - какой-то нелепый и смешной мотив,единственную песню, без слов, которую он пел в продолжение всей каторги

Потом, познакомившись ближе со мной, он уверял меня под клятвою, что это тасамая песня и именно тот самый мотив, который пели все шестьсот тысяч